Макорин жених
Шрифт:
давно уж не было ни единого кирпича, то с осени брался крутить сепаратор на маслобойке, а
лишь закончится вербовка сезонников в лес, благодарил девчат за вкусные сливки и уходил
шататься неведомо где. Колхозники не раз в один голос на собраниях корили бродягу-
псаломщика бездельем, величали его злостным дезертиром. А с него, как с гуся вода.
Похохатывает, играя бабочкой усов. Люди удивлялись, чем он живет: всегда сытый, форсисто
одетый и, почитай, каждый
тайное наследство. Другие многозначительно произносили: «Баб-то мало ли...». Третьи
намекали, что случается иное и плохо лежит. Поди разберись!..
А правда в том, что от купчихи Волчанкиной у псаломщика в самом деле кое-что
осталось. Да о пропитанье у Харлама и тревоги не было, ибо в Сосновке, в Лунданге, в
Паршивом починке и во многих других деревнях Харлам находил теплые ночевки с оладьями
под ярую брагу, с груздями да рыжиками под зелено вино, с пышными ватрушками под
наливочку. А о том, что плохо лежит, сказать нечего – не пойман не вор. Так и жил Харлам:
легко, весело и беззаботно. Дома ночевал редко, а когда ночевал, трещали рамы, летели на
пол чашки и ложки, поутру Харламова жена приходила к соседям вся изукрашенная
синяками.
У Платониды ухо чуткое: вечерний стук в соседское окно не ускользнул от её внимания.
Для зоркого глаза и темнота не помеха: разглядела Платонида, кто шмыгнул возле поленницы
на крыльцо. Звякнула щеколда, плохо смазанные дверные крюки скрежетнули, и, переждав
немного, Платонида закуталась в черную свою накидку, взяла глиняный кувшинчик и,
вздыхая да крестясь, отправилась к соседке. Переступив порог, она истово помолилась на
образа и, будто только тут увидела псаломщика, сделала удивленное лицо.
– Харлам Мефодьевич, ты-то тут как?
Леденцов в усмешке шевельнул бабочкой усов.
– Вилы, вишь ты, матушка, у Парасковьи сломались, нечем утром трясеницы1 коровам
натрясти. Так позвала меня.
Параня, сперва растерявшаяся, покрасневшая, обрадовалась Харламовой находчивости,
подхватила:
– Чистое горе без вил... Руками много ли натрясешь... А кого позвать поправить вилы?
Мужики все в лесу...
Платониде хочется уязвить соседку, но она сдерживается, согласно кивает головой,
протягивает Паране свой кувшинчик.
– Дрожжей плесни-ко мне, Паранюшка. Квашню творить собралась, а дрожжей и нет.
Думаю, схожу к соседке, она запаслива. Не ведала, что помешаю... вилы чинить.
Когда Параня спустилась в голбец за дрожжами, Платонида прищурилась на Харлама.
– Уж ты и блудодей! Нет на тебя хороших вил у мужиков.
– Плохие
затрепыхалась.
Получив кувшин и прощаясь, Платонида смиренным голосом пропела Харламу:
– Починишь вилы, так ко мне зайди Харламушко. По божьему делу поговорить надо.
3
– Вас ис дас, майн мутер? Зачем звала?
– Ну тебя к лешему, немтяк. Не марай ты язык этой поганой говорей...
От псаломщикова хохота задрожали рамы.
– Могу и по-иному. Благослови мя, святая мать, Христова невеста...
– Угомони хайло! Вот благословлю тебя ухватом.
1 Трясеница – смесь сена и яровой соломы, приготовляемая для скармливания коровам
Резкие Платонидины слова никак не соответствовали выражению её лица. Она смотрела
на псаломщика ласковыми глазами. Строго сложенные её тонкие губы вздрагивали. Казалось,
она держит за ними смех и удержать не может. Псаломщик по-домашнему свободно разделся,
повесил шубу на деревянный крюк, вбитый в стену под полатями, шапку кинул на полицу. Не
крестясь, сел к столу.
– Маленькую сулила, матушка. Жду...
– Поставлю, поставлю, не обману.
Из шкафчика вынырнул графин, появилось блюдо с груздями, краюха ржаного хлеба. Не
ожидая потчевания, Харлам опрокинул стопку, понюхал корочку, и смачно захрустели грузди
между мощными челюстями. Платонида подождала, когда он кончит закусывать, и безо
всякого подхода спросила:
– Ты давно?
Он понял, возвел глаза горе.
– На днях сподобился.
– А Егор узнает?
Псаломщик выпучил глаза, будто от страха, торопливо налил вторую стопку и проглотил
разом.
– И как тебя хватает, Харламушко? – насмешливо вздохнула Платонида.
Подцепив вилкой аппетитный груздок и понюхав его, Харлам убежденно произнес:
– Хватит!
Платонида села на лавку рядом с псаломщиком.
– Ты уж, Харламушко, по бабьим делам как знаешь, учить тебя не буду, охальник
опытный, только не забывай ты божеского-то служения, хоть и ходишь нынче без крыласного
места.
Псаломщик выпил через край груздевой рассол, уставился на Платониду соловыми
глазами.
– На шута мне твой крылас сдался! – рявкнул он. – Слушать, как попик в алтаре
гнусавит: «Бог мой, спаситель мой, коровы боюся...» И отвечать ему: «Помело скажи, помело
свяжи, брось в пузо кадилом...»
Каламбур развеселил Платониду, она тоненько захихикала, прикрыв рот концом
рушника, висевшего в простенке на гвоздике. Очень уж ей забавным показалось, как вместо