Макорин жених
Шрифт:
Всмотревшись, он узнал Платониду.
– Здравствуй, здравствуй, Платонида Сидоровна, – ответил он на её приветствие, шлепая
по полу босыми ногами. – Вы зачем в потемках-то? Зажгли бы хоть свечку. Есть ещё свечки-
то, сохранились... Чего их беречь, не понадобятся...
– А мы с матушкой посумерничать захотели, – ангельским голоском пропела Платонида.
– Садись-ко и ты, батюшка.
Евстолий нащупал в печурке спички, зажег тонкую желтого воска свечу в медном
позеленелом
– Вот так-то приятнее будет сумерничать... Чайком побалуемся... Густенька, вскипел ли
самоваришко, глянь-ко...
Длинная, чуть не до потолка, Густенька переломилась надвое, наклонясь к самовару,
продула его, сунула уголек – и самовар вскоре зафыркал и тоненько засвистел. Отец Евстолий
не без усилий водрузил его на стол. Самовар был вполне поповский, размером не меньше
хозяина.
– Сима не приходил ещё? – опросил Евстолий.
– Нет, он нынче поздно приходит, – отозвалась Густенька и пояснила Платониде:– На
службу поступил Симка-то, взяли. В этом самом, как его?.. Не научусь выговаривать...
хопкрылосе... Прости, господи, язык сломаешь.
Поп захохотал.
– Крылосе... Тут крылосом и не пахнет... Коопералес, лесная кооперация, вот что, –
расшифровал он супруге мудреное слово.
Она всё равно не очень поняла.
– Ну ладно, пущай. Вроде потребиловки, значит... Так вот, поступил Сима-то. Что
поделаешь, жить надо, – пригорюнилась бывшая попадья.
– Как не надо, – поддержала её Платонида. – Проживем. Кончится наказание божие...
Господь не даст погибнуть рабам своим... Надо только не забывать всевышнего, в трудах и
муках помнить его заветы. Так ли, батюшка?
Евстолий перебирал бороду пальцами, склонив головку и потряхивая ею в такт
Платонидиным словам. Платонида говорила негромко, но с большим жаром и благочестием в
голосе. Она посокрушалась, что церковь разрушена и её уже не восстановишь, но тут же
сделала бодрое заключение: и без церкви можно веровать в бога, и без церкви можно
молиться. Однако без священника нельзя, он нужен.
– Ты бы, батюшка, не ронял свой сан, служил бы... В приходе-то тебя знают и любят. И
духом ты светел, и нравом ты мягок, и ликом ты настоящий служитель божий, – стала
Платонида улещать бывшего попа. – Почто тебе дрова колоть? Возглашай ты в алтаре осанну
и аллилуйю.
Евстолий слушал молча, только быстрые его глазки беспокойно бегали. Платонида
собрала все свои проповеднические способности. Она сыпала словами из священного
писания, ссылалась на авторитеты пророков и святителей, то подливала елей, то стращала
гневом божьим,
обратилась за помощью к попадье.
– Ты-то, матушка, как соображаешь умом? Скажи-ко...
– А и вправду, чего молчишь, отец! Так и будешь хрястать дрова? Вишь, люди хорошие
говорят: служить можно...
Евстолий вздохнул, почесал за лопаткой, ещё вздохнул и с виноватым видом посмотрел
на супружницу.
– Не встревай уж, мать. Не архиерей ты, чтобы попом ставить...
Он отхлебнул из кружки добрый глоток чаю, подождал, когда растает сахар во рту,
проглотил чай, обратился к Платониде.
– А я владыке сказал: «Снимайте сан не снимайте, а служить я не могу. Храм божий
порушен, крест священнический не удержал я в руках. Какой я священнослужитель?»
Владыка не гневался, он только заплакал...
У Платониды глаза стали жесткими. Она перевернула вверх дном чашку, положила на
донышко огрызок сахара, поклонилась Густеньке, сказав: «Спасибо». Встала и выпятилась
из-за стола.
– Не обессудьте за беспокойство, отец Евстолий...
В её голосе не было уже ни елея, ни мёда. Прямая, негнущаяся, она двинулась к дверям.
У порога остановилась и обернулась.
– Ты, батюшка, всё же в сане... А как думаешь: можно облечь саном Харлама? Дай-кось
на это благословение...
Евстолий опять почесал лопатку, как-то неопределенно хмыкнул:
– Да что... от псаломщика до дьякона один шаг... чего же...
В это время дверь открылась, и вошел Сима. Платонида закивала ему.
– Вот бы нам такого батюшку, молодого, славного...
Сима посмотрел на нее непонимающе. Она разъяснила:
– Иди-ка, Симочка, в священники. Твой родитель уж стар становится.
Сима покраснел и, заикаясь, ответил:
– В п-п-опы? Нет, в п-п-опы не гожусь...
2
Синяков вернулся из лесу простудившийся, голодный. Не ждал он жениной ласки, давно
привык к равнодушным встречам, а всё же свет в кухонном окошке словно бы пригрел
иззябшее сердце. Крыльцо ещё было не заперто: видать, Анфиса спать не собиралась. Она
сидела в кухне и вышивала по канве.
– Долго ты, супруга дорогая, не спишь.
– А тебя ждала, драгоценный муженек, глаза все высмотрела, – бойко ответила Анфиса.
Пока Федор Иванович раздевался, Анфиса разожгла самовар, нарезала хлеба, принесла
соленых рыжиков. Пошарила в кухонном шкафу, захлопнула его, повертелась около стола,
оправила скатерть, опять подошла к шкафу, постояла в нерешительности и, наконец, извлекла