Макорин жених

Суфтин Георгий Иванович

и я сам, бывает, перехожу на тот процесс, который отстает. Мне, как бригадиру, надо всё

держать под наблюдением, всё видеть. А главное моё место на валке. Вот так и ковыряемся

помаленьку. Получается, нельзя жаловаться. Поработаешь с недельку – сам увидишь.

Чуренков помолчал, будто вспомнил, что-то, потер лоб.

– Иные говорят: как же ты, лучкист первой руки и силой не обделенный, соглашаешься

на девчушек робить, которые ещё и для обрубки сучьев не совсем сноровисты?

А я отвечаю:

кто знает, я ли на них роблю или они на меня. А правду скажу, я пробовал, один заготовлял –

выработка была почти такая же, чуточку даже меньше, чем в бригаде. Выходит, стало быть, я

ничего не теряю. Тоже и Хибибула. А Коли наши, те выигрывают. О девчатах и говорить

нечего. Получается похоже на чудо: из ничего вино. Чуда, понятно, нет. Выигрыш дает

правильная организация труда, совместная работа.

Паше хотелось спросить, а как, мол, с оплатой? Всем поровну али нет? И нет ли обид?

Да спросить не решался: еще подумает, что такой корыстный человек. А Чуренков сам

заговорил об этом. Он объяснил, как строится у них оплата с учетом способности и умения.

И обид никаких нет, все довольны. Чуренков примолк, легонько позвякивая ложечкой о

стакан. Потом продолжал неторопливо.

– Оплата – дело не последнее. Это так. Но она все же не главное. Соль в том, куда

человек глядит. В моей бригаде народ хороший. Не за деньги работают, нет... Рубишь елку –

простая штука, бревно и бревно. Раз топором – щепки летят. Уж, кажись, грубее твоего труда,

лесоруб, и на свете нет. А ты не просто маши топором, а и думай. Вот раскряжевал ты

лесину. А это и не лесина вовсе – толстая ученая книга, листай её страницы да набирайся

ума. Или, может, это та самая фанера, из которой будут сделаны крылья самолета, и ты,

лесоруб, на них поднимаешься до самых облаков. Возможно, из твоей лесины сделают

скрипку, и, когда она заиграет, какое удовольствие получат люди! Слыхал я, что скоро из

наших бревен будут делать шёлковые рубашки. А что? Наверно, будут. Так вот срублю я

этакую красавицу в обхват, распилю на кряжики, а придет какое-то воскресенье – и она на

мои плечи ляжет, зашелестит, охолодит немножко. Выряжусь в новую шелковую рубаху,

срубленную мной в делянке Щепки. Нет, я, лесоруб, не просто спину сгибаю ради лишнего

рубля. Рубль, он придет, не ленись только. Я и вперед гляжу, желаю хоть краем глаза увидеть,

какой ступенькой к коммунизму ляжет моя лесина...

Чуренков провел растопыренными пальцами против волос по Пашиной голове.

– Наговорил я тебе, пожалуй, думаешь: «Ну и болтун». Что делать? Люблю поговорить с

хорошим человеком. А нос-то

ты изрядно же поморозил. Долго придется ходить с такой

шишкой. Ну, да ничего, за общее дело и пострадать можно. Сузёмские комсомольцы по носу

увидят твои старания. Только ты, смотри, довези до них, не растеряй почерпнутый опыт. Он

ведь жидок, растечется дорогой.

– Не растечется, Пётр Сергеевич. За недельку-то, может, и закрепится здесь,– он

постукал по черепу. – Хоть и дыровата посудинка, да что-нибудь удержится...

– Ладно, иди спать. Завтра рано в делянку.

Чуренков проводил Пашу до порога, подал руку.

– Посоветовать тебе хочу: через силу-то не убивайся в делянке. Не в этом корень. Не

силой, а уменьем стремись брать. На поту далеко не уедешь. Вот тебе и весь мой «секрет...»

Иди спать.

Паша шагал по ночной, улице поселка. В морозной тишине потрескивали зауголки

домов. Далекие звезды смотрели на юношу. Видели они или нет, как хорошо у него на душе?

Ему вдруг захотелось в Сузём, к своим комсомольцам. Он повернулся в сторону не видимого

отсюда Сузёма и сказал:

– Не падайте духом, ребята.

Глава четвертая

ХАРЛАМ ТЯНЕТСЯ К САНУ

1

Отец Евстолий пришел домой поздно. В широких грубого сукна штанах, заправленных в

валенки, в легкой ватной кацавейке с воротником из остриженной овчины, он ничем не

напоминал того кругленького, благообразного попика, каким был ещё недавно. Только

пышная борода, тронутая куржевиной, осталась от недавнего поповского облика. Космы

волнистых волос, ниспадающих от закрайков плеши, он тоже сохранил, они, упрятанные под

шапку, не были видны. И внешне отец Евстолий походил на пожилого старомодного

мужичка, какие в деревне ещё водились. Работал он дровоколом на железнодорожной

станции и, говорят, работал неплохо. По старой привычке многие называли его отцом

Евстолием. Он откликался, но при этом смущенно склонял голову набок и теребил бородку.

Местная интеллигенция обращалась к нему по имени и отчеству – Евстолий Ильич, – и это

ему нравилось. А когда товарищи по работе – дровоколы, не знавшие его прошлого,

грубовато покрикивали ему: «Евстоха!» он и это принимал, как должное, хотя украдкой

вздыхал.

В кухне было темно. Отец Евстолий положил колун под приступок у печи, разделся,

аккуратно развесив на спицах заколевшую на морозе кацавейку, снял валенки и поставил их

на печь. И только тут заметил, что попадья сумерничает не одна. Против нее сидит женщина.