Маленькие милости
Шрифт:
– При чем тут пакетики?
– Не помнишь, что ли? Мы же на собрании придумали.
– Видимо, я тогда пропустила.
– Чаепитие, Мэри Пэт. Бостонское чаепитие, – говорит Ханна. – Когда повстанцы утопили груз с чаем в гавани.
– Это я знаю.
– Ну, вот и мы точно так же выступаем против тирании, – разъясняет Патти. – Отсюда чайные пакетики.
– А вы уверены, что кто-нибудь это поймет?
У кого-то из женщин отвисает челюсть; Мэри Пэт слышит за спиной шепотки, но для пререканий уже поздно: автобус поворачивает с Садбери-стрит на Конгресс-стрит, в переднем окне появляется северо-восточная окраина площади. Загораживая мэрию, маячит Здание федеральных учреждений имени Джона Кеннеди, и Мэри Пэт видит море людей, стекающихся, кажется,
– Сколько всего народа ожидается? – спрашивает Мэри Пэт у спутниц.
– Тыщи полторы, а то и больше, – отвечает Кэрол.
Автобус подъезжает к обочине, и все выходят. Водитель выдает каждой еще по пакетику.
Открыв заднюю дверь, женщины разбирают таблички. Мэри Пэт попадается с надписью «Долой Судейский Произвол». Следующей женщине достается «Бостон Атакован Судом». Мэри Пэт немного завидует: этот акроним вышел осмысленным.
Пройдя по ступенькам сбоку от здания мэрии, они выходят на площадь. Облака разошлись, и солнце, паляще-яркое, тут же принимается жечь Мэри Пэт загривок. Вся процессия, одолевающая лестницу – столь густая, что Мэри Пэт с товарками всего лишь капля в людском море, – истекает потом, а у кого-то лица уже стали пунцовыми от жары. И всюду знамена: флаги американские, флаги ирландские, палки с полотнищами, на которых красуются названия районов – в основном Южка, но также Дорчестер, Хайд-Парк, Чарльзтаун и Восточный Бостон. На середине подъема толпа принимается скандировать Клятву верности флагу. Приходится признать, что здорово кричать в один голос со всеми, особенно к концу, когда рев нарастает, и последние слова становятся хлесткими громогласными выкриками: «…Свободой! И! Справедливостью! Для! Всех!»
Мэри Пэт уже подозревает, что пришедших явно не полторы тысячи, а поднявшись до самого верха лестницы, откуда толпа начинает растекаться по площади, она с удивлением видит тысячи и тысячи людей – все девять, если не десять. И конца-края толпе нет.
Кэрол подводит их отряд к фонтану, и женщины кидают свои пакетики к сотням других. Вода уже окрасилась в ржаво-бурый цвет, но Мэри Пэт опять задается вопросом, поймет ли кто-то скрытый смысл. Она прямо видит, как какой-нибудь пожилой патрульный смотрит на это все чуть позже и думает про себя: «Вот придурки, неужели не знают, что чай надо заваривать в кипятке?»
На относительно безопасном расстоянии, через улицу на другой стороне площади, у здания номер три, Мэри Пэт замечает контрдемонстрантов. В основном это хиппи – нечесаные белые, прожигающие родительские денежки, – но также несколько чернокожих в национальных рубахах-дашики и с вызывающими афро, а еще группка мужчин и женщин рабочего вида вроде самой Мэри Пэт и ее окружения: ирландцы, итальянцы, поляки. Их немного, но они все равно пришли, причем тоже с табличками – в духе «Положим Конец Сегрегации» (и здесь звучного акронима не получилось) и «Образование – всеобщее право». Среди «оппозиции» Мэри Пэт с изумлением узнает пожилую миссис Уолш из Олд-Колони, старика Тайрона Фолана с Бакстер-стрит и семейство Кроули с Эм-стрит в полном составе.
Разглядеть еще кого-нибудь она не успевает: людское море, направляемое какой-то невидимой Полярной звездой, приносит ее ближе к помосту, не доходя, может, десяти шагов. Здесь контрдемонстрантов нет – да и кто бы осмелился? – а есть колонны в сотни шеренг, причем не только из Южки, белого Дорчестера, Хайд-Парка, Чарльзтауна и Восточного Бостона, но и вообще со всего города: из Ревира, Эверетта, Молдена, Челси, Рослиндейла, за исключением (естественно) Маттапана, Роксбери и полностью обжитых черными кварталов Дорчестера. В ходе так называемой первой фазы, которая начнется уже менее чем через две недели,
Открывают митинг члены Бостонского школьного комитета, из тех, кто наиболее отчаянно вот уже почти десять лет боролся за то, чтобы в школах все оставалось по-прежнему. Первой берет слово Ширли Брэкин из дорчестерского прихода Святого Уильяма. В целом она просто повторяет то, что всем и без нее хорошо известно: никто из выступающих за десегрегацию школ в таком уродском варианте, как басинг, не живет в тех районах, которых коснутся изменения; их собственные дети ходят в частные школы; их дома – у белых, по крайней мере, – не находятся в смешанных районах (поскольку смешанных районов в Бостоне, по сути, и нет).
Следующей выступает Джеральдина Гаффи из прихода Святого Августина в Южном Бостоне. Она клянет грядущее разрушение их уклада жизни: Южка – это как деревня, где все друг друга знают, потому что росли вместе, учились в одной школе, играли на одних площадках и в одних спортивных лигах, а родители, бабушки и дедушки так хорошо знакомы, что если какой-то ребенок хулиганил, чужой взрослый имел полное право отругать его или дать подзатыльник.
– Они утверждают, будто от этого район станет лучше, – говорит Джеральдина Гаффи и ждет, пока не утихнут гневные вопли. – Будто мы попадем в приторно-добрую сказочную страну, где все детишки, белые и цветные, станут друзьями. Но нет, наши дети, как и чернокожие, будут каждый вечер возвращаться к себе домой, к своим друзьям, к своим семьям. Они не передружатся, а останутся лишь одноклассниками. Но кто подумал, что случится с нашими традициями, нашим укладом, нашим ощущением спокойствия и безопасности? Кто нам их вернет? Нельзя вернуть то, что утрачено навсегда. И ведь все это исчезнет вместе с первым автобусом, который поедет в направлении нашей школы!
Толпа самозабвенно захлебывается воинственным ревом. Сколько Мэри Пэт ни озирается, она не может окинуть взглядом всех. Она в самом центре площади, а народу так много, что за ним не видно даже окружающих площадь улиц.
Мэри Пэт чувствует злость и возмущение множества людей и с удивлением понимает, что чувствует то же самое. Впервые с того момента, как она открыла саквояж с деньгами и ей стало все ясно, она наконец что-то почувствовала. Ей казалось, что, лишившись дочери, она лишилась всего. В каком-то смысле так и есть, но нельзя забывать, что ее образ жизни никуда не делся. Остался район, соседи, их община. А социоинженеры и богатенькие либералы хотят разрушить все это до основания. Хотят лишить ее образа жизни – единственного, что она знает, и единственного, за что она еще готова бороться.
И вот выходит третий спикер – Майк Дауд из прихода церкви Крови Христовой в Хайд-Парке. Он едва успевает произнести пару фраз, как его голос тонет в реве толпы. Он дожидается, пока крики стихнут, произносит еще два предложения и снова замолкает, давая собравшимся возможность проораться. Мэри Пэт и «сестрицы-юбабки» орут вместе со всеми, срывая горло до хрипоты.
– Господь сотворил нас! – продолжает громоподобным голосом вещать Майк Дауд. – Господь сделал нас мужчинами и женщинами. А Господь не может ошибаться, так?
Собравшиеся не совсем понимают, что от них требуется, но многие кричат: «Так!»
– Господь сделал нас черными и белыми, латиносами и азиатами. Это что, ошибка?
Теперь заминка дольше – о викторине никого не предупреждали, – но постепенно в небо, набирая мощь, устремляется рев «Нет!».
– Именно! – налегает на микрофон Майк Дауд. – Нет, Господь не совершает ошибок! Он решил сделать нас белыми и черными, латиносами, азиатами и даже краснокожими. Он решил, что мы будем таких цветов. Пожелай Он смешать нас, Он сделал бы нас желто-синими. Или лилово-зелеными. – По толпе прокатываются хохотки. – Но нет, Он нас такими не сделал. Следовательно, Он не желает, чтобы мы смешивались!