Марина из Алого Рога

Маркевич Болеслав Михайлович

— И была бъ она теб врная, аспидъ ты эдакой, потому душа у нея была ангельская!… Безъ меня все это было, Марина, безъ меня!… Жилъ я всю тогда зиму въ город, ратниковъ сдавалъ… Не зналъ даже, что она замужъ вышла… побоялась она что-ли извстить меня… Только за меня покойница жена, по ея просьб, попу обвнчать ихъ скорй приказала… какъ вернулся я, да узналъ, — она ужь и родила давно… Захотлъ я на младенца… на тебя поглядть! И всего-то я разъ, разъ одинъ, зашелъ въ ней, предъ самымъ отъздомъ опять въ городъ, — всего на три дня прізжалъ я тогда домой… Зашелъ… когда его, мерзавца, дома не было, потому

видть я его не могъ!… Зашелъ… благословить тебя хотлъ, двухмсячная была ты тогда, примолвилъ Іосифъ Козьмичъ какимъ-то сконфуженнымъ тономъ… Не усплъ я вернуться въ городъ, какъ получаю письмо отъ жены, что злодй этотъ въ тотъ самый день, какъ только выхалъ я, убилъ Машу до смерти…

— А будь вы вс прокляты! промычалъ, прерывая его, кузнецъ и свалился съ лавки на солому, уже совершенно лишенный сознанія.

Раздавленная, уничтоженная стояла Марина предъ этими двумя отцами своими, изъ которыхъ одинъ погубилъ, другой убилъ ея мать! Тошно, отвратительно ей было! Оба они равно внушали ей въ себ ужасъ и отвращеніе. Ничего у нея теперь не оставалось, ни одной не задтой, не помятой струны въ ея душ! Она бы все перенесла — нищету, грубость, униженіе, она отдавала всю себя на жертву своему дочернему долгу. Но предъ кмъ теперь этотъ ея долгъ, кому изъ этихъ убійцъ нужна ея жертва?…

— Марина, говорилъ ей тмъ временемъ Іосифъ Козьмичъ, — позабудемъ все! Побранились съ тобой — и баста! Квитъ… Вспомни: кто жь тебя взлелялъ, воспиталъ… Вспомни покойницу жену, — она жь теб за мать была!… А я — я ничего не хотлъ до времени говорить теб,- я просилъ правительство, чтобы теб права законной дочери моей предоставить… На дняхъ графъ получилъ письмо изъ Санктъ-Петербурга, что тамъ на это согласны… Поняла ты, — ты теперь моя, моя законная дочь, Марина Осиповна Самойленкова.

Она пристально глядла на него лихорадочно-сіявшими глазами — и ничего не отвчала.

Не того ждалъ господинъ Самойленко; онъ видлъ, что далеко не все кончено, что не обрадовалась, не кинулась ему на шею эта "его теперь законная дочь", что недобрымъ пламенемъ горли ея устремленные на него глаза, казавшіеся огромными отъ страшно-осунувшагося, потемнвшаго за эти два дня лица ея… Безпокойство не на шутку заговорило въ немъ.

— Время намъ нечего терять, Марина, уговаривалъ онъ ее, — демъ скоре домой!… Подумай, — вдь это скандалъ!… Что могутъ подумать… что скажутъ обо мн… о теб наконецъ… Ты только размысли хорошенько: первый, графъ… Ну, что онъ можетъ подумать?…

Она еще разъ взглянула на него, потомъ на другаго… на кузнеца. Онъ лежалъ на солом, какой-то скорченный, безпомощный и жалкій, — и стоналъ во сн,- въ томъ мучительномъ сн пьянаго, исполненномъ грозныхъ, давящихъ представленій.

Марина кивнула на него и опустилась на лавку.

— Нтъ, молвила она Іосифу Козьмичу и улыбнулась невыразимо-презрительною улыбкой, — я съ вами не поду… Все же онъ лучше васъ!

Онъ даже покачнулся на толстыхъ ногахъ своихъ… Это было слишкомъ, перенести это былъ онъ уже не въ состояніи.

Едва сдержался "потомокъ гетмановъ".

— Помни же, прерывавшимся отъ бшенства голосомъ проговорилъ онъ, — помни: придешь… въ ногахъ будешь валяться… вонъ

выгоню!

Онъ плюнулъ всмъ ртомъ въ распростертаго на солом, предпочтеннаго ему соперника. – и кинулся вонъ изъ кузни въ таратайку, которая привезла его сюда.

Долго не могъ онъ опомниться — и въ неостывавшемъ гнв своемъ плевалъ въ воздухъ въ продолженіи всего пути до дому. А думы его въ то же время становились все мрачне, все безотрадне…

Подъзжая ко дворцу, онъ не безъ удивленія увидлъ свтъ въ поко, занимаемомъ княземъ Пужбольскимъ. — Не спитъ еще! сказалъ онъ себ, судорожно сжимая брови отъ невольной опять мысли о томъ, "что они скажутъ…" И вдругъ, какъ бы осненный какимъ-то вдохновеніемъ:

— Стой! крикнулъ онъ своему кучеру, вылзъ изъ экипажа и, приказавъ не откладывать, самъ прошелъ на большое крыльцо.

Въ передней встртился ему камердинеръ Пужбольскаго, со свчею въ одной рук и только-что скинутымъ барскимъ платьемъ въ другой.

— Что, князь ужь легъ? спросилъ Іосифъ Козьмичъ.

— Книжку въ постели читаютъ, отвчалъ слуга съ любопытствомъ глядя ему въ глаза; — графъ сейчасъ отъ нихъ вышли… Прикажете доложить о васъ?..

— Ступай въ свое мсто! величественно отрзалъ ему на это главноуправляющій;- я самъ о себ доложу…

И, отворивъ дверь, онъ направился въ спальню князя.

XXII

Стукъ таратайки Іосифа Козьмича давно смолкъ на песчанистомъ пригорк; давно погасъ на печи, нестерпимо чадя, сальный огарокъ Петруся, и блдный свтъ зари уже брежжилъ въ оконца кузни, а Марина все такъ же упорно и безсознательно не отрывала глазъ отъ бездыханнаго Каро, отъ рядомъ съ нимъ лежавшаго, въ безчувственный сонъ погруженнаго теперь кузнеца… Способность мыслить словно покинула ее теперь, въ голов было пусто, точно что-то вдругъ насло, прихлопнуло, вышвырнуло все, что тамъ сейчасъ мучительно сознавало, судило и металось… Я умерла… могила, проносилось у нея быстрыми, смутными ощущеніями… Но нтъ, она жива, говорила ей опять ноющая, тягучая боль, что скребла будто кошачьми когтями у нея въ груди, подъ сердцемъ…

Послышались шаги, скрипъ двери… кто-то вошелъ, остановился на порог… Она не подымала головы…

Это былъ Петрусь. Она видла, какъ онъ шагнулъ ближе, низко наклонился, протянулъ руку, провелъ ею по волнистой шерсти безжизненнаго Каро — и какъ затмъ поднялъ на нее перепуганно-вопрошавшіе глаза, и изъ этихъ глазъ дв крупныя слезинки выкатились и потекли по загорвшимъ щекамъ мальчика.

Нежданными, горючими слезами залилась въ отвтъ имъ Марина. Сознаніе вернулось къ ней вмст съ ними.

— Петрусь, ты добрый… помоги, — надо похоронить его, едва могла она выговорить.

Мальчикъ, безъ дальнихъ словъ, приподнялъ трупъ собаки и поволочилъ его, ухвативъ обими руками, къ двери.

— Онъ тяжелъ, ты не снесешь одинъ.

Они вынесли его вдвоемъ на дорогу.

— А гд же заховать его? поднялъ Петрусь на Марину свои темные, сострадательные глаза.

— Куда-нибудь подальше, въ лсъ пойдемъ, отвчала она.

— Свезти можно… на тачк свезти, сказалъ мальчикъ, — тольки бы хозяинъ…