Машина различий
Шрифт:
По Чипсайду раскатывала пара невесть откуда взявшихся паробусов, битком набитых мрачными громилами. Из разбитых окон громоздких, пьяно виляющих машин торчали винтовочные стволы, на подножках висели размахивающие пистолетами люди, крыши щетинились ножками краденой мебели. Огибая неожиданное препятствие, Томас выехал на тротуар; под колесами «Зефира» захрустело стекло.
В Уайтчепеле грязные босые дети облепили крашенную суриком стрелу подъемного крана, висевшую на высоте четвертого этажа.
– Соглядатаи, – прокомментировал Брайан, заметив, что некоторые мальчишки размахивают разноцветными тряпками и что-то кричат оставшимся на мостовой.
– Вряд
В Степни Тому пришлось объезжать четыре вздувшихся лошадиных трупа. Грузных першеронов пристрелили и оставили валяться на мостовой, не распрягая, только обрезали постромки. Чуть подальше обнаружилась подвода без колес, окруженная дюжиной больших – и безнадежно пустых – пивных бочек; над липкими вонючими лужами густо роились мухи. От веселья, царившего здесь совсем недавно, остались только разбитые кувшины, грязные лохмотья женской одежды и непарные башмаки.
Все стены вокруг были залеплены проказными струпьями плакатов; Мэллори швырнул в крышу кабины куском угля, и «Зефир» остановился.
Первым вышел из машины Том; за ним, разминая затекшие плечи и стараясь не потревожить рану, последовал Фрейзер.
– В чем дело?
– Подстрекательство, – коротко бросил Мэллори.
Настороженно оглядываясь, они подошли к стене. Ее участок был заклеен во столько слоев, что стена казалась сделанной из сырной корки. Имелись здесь и шедевры капитана Свинга – те же самые аляповатые, скверно напечатанные прокламации. Крылатая, с пылающими волосами женщина гордо возвышалась над двумя столбцами подслеповатого текста. Некоторые слова – похоже, совершенно произвольные – были выделены красным; смазанные, перекошенные буквы почти не поддавались расшифровке. Через несколько секунд Том пожал плечами и фыркнул.
– Пойду-ка я лучше присмотрю за машиной.
– «ВОЗЗВАНИЕ К ЛЮДЯМ! – прочел, запинаясь, Брайан. – Вы все – свободные хозяева земли. ОТВАГА принесет вам победу в битве с Вавилондонской блудницей и всем ее ученым ворьем. Кровь! Кровь! Отмщение! Отмщение! Отмщение! Мор, гибельный мор et cetera на всех, кто не внемлет голосу высшей справедливости! БРАТЬЯ И СЕСТРЫ! Довольно стоять на коленях перед кровососами-капиталистами и их идиотской наукой! Пусть рабы коронованных разбойников пресмыкаются у ног Ньютона. МЫ разрушим Молох Пара и разобьем его оковы! Вздерните на фонари сотню-другую тиранов, и ваши счастье и свобода гарантированы вам навечно! Вперед! Вперед!!! Мы уповаем на Людской Потоп, всеобщая война – единственное наше спасение! Мы поднимаемся на бой за СВОБОДУ нищих и угнетенных, мятежных и непокорных, за всех ИЗМУЧЕННЫХ семижды проклятой Блудницей, чья плоть – адская сера, чей конь – из стали, и имя ему – Ужас…»
И так далее.
– Господи! Да что же, собственно, хочет он всем этим сказать? – спросил Мэллори; в голове у него гудело.
– В жизни ничего подобного не видел, – пробормотал Фрейзер. – Это же просто бред буйнопомешанного преступника!
– Я вот не понимаю насчет этих «семи проклятий». – Брайан указал на нижнюю строчку плаката. – Он расписывает какие-то страсти, но ни разу не объясняет, что же это такое…
– Чего он добивается? – спросил Мэллори. – Не считает же он, что всеобщая резня поможет его бедам, какие уж там они есть…
– Спорить с этим чудовищем совершенно бессмысленно, – мрачно сказал Фрейзер. – Вы были правы, доктор Мэллори. Будь что будет – мы должны от него избавиться! Другого выхода нет!
Они вернулись к «Зефиру», где Том как раз кончил заправлять
По мере того как «Зефир» катил по Уайтчепелу, радостное возбуждение начало понемногу спадать, сменяясь тревожным предвкушением грядущих событий. Мэллори поправил маску, проверил механизм «баллестер-молины», перекинулся парой слов с Брайаном. Теперь, когда все сомнения остались позади, когда жизнь и смерть ожидали остановки катящейся игральной кости, говорить было практически не о чем. Если прежде Мэллори иронизировал над тем, как Брайан с нервозным тщанием осматривает проплывающие мимо дверные и оконные проемы, сейчас он поймал себя на том же самом.
Создавалось впечатление, что каждая стена в Лаймхаусе осквернена словоизвержениями этого мерзавца. Некоторые прокламации были откровенно безумны, однако многие другие хитро маскировались под что-нибудь безобидное. Мэллори насчитал пять лекционных афиш с клеветой на себя. Не исключено, что какие-то из них были подлинными, поскольку текста он не читал. Вид собственного имени болезненно царапал по нервам.
И он был далеко не единственной жертвой подобных подделок. Рекламный плакат Английского банка призывал делать вклады в фунтах человеческого мяса. Приглашение к железнодорожным экскурсиям в вагонах первого класса подстрекало публику грабить богатых пассажиров. Дьявольская издевка этих обманных листков не проходила даром; после них и в самой обыкновенной рекламе начинало мерещиться что-то не то. Мэллори выискивал в объявлениях скрытые двусмысленности, и каждое печатное слово превращалось в тревожный, угрожающий бред; он никогда раньше не осознавал, сколь вездесуща лондонская реклама, ее назойливые слова и образы.
«Зефир» весело и беспрепятственно громыхал по асфальту, на Мэллори же тем временем накатила невыразимая душевная усталость. Это была усталость самого Лондона, его физической реальности, его кошмарной бесконечности, его улиц и дворов, проулков и террас, одетого в туманный саван камня и закопченного кирпича. Тошнотворность навесов над витринами, мерзость оконных переплетов, уродство связанных канатами лесов; ужасающее изобилие чугунных фонарей и ломбардов, галантерейных и табачных лавок. Город казался безжалостной бездной каких-то неведомых геологических времен.
Его раздумья прервал дикий угрожающий вопль; на середину улицы выбежали трое оборванцев в масках. «Зефир» резко затормозил, тендер занесло вправо.
Подонки – вот, пожалуй, единственное слово, подходящее для описания этой компании. Долговязый юнец, на чьей бледной, словно вылепленной из грязного теста физиономии угадывались все вообразимые и невообразимые пороки, был одет в засаленную куртку и вельветовые брюки; облезлую, неизвестно на какой помойке подобранную меховую шапку он натянул чуть не до бровей – в явной, хоть и безуспешной попытке скрыть тюремную стрижку. Второй, здоровенный громила лет тридцати пяти, щеголял клетчатыми брюками и заскорузлым, насквозь пропотевшим цилиндром, носки его высоких ботинок были окованы медью. Третьим был кривоногий, плотно сложенный хмырь в кожаных бриджах, грязных гетрах и еще более грязном шарфе, намотанном на нижнюю половину лица.