Машины зашумевшего времени

Кукулин Илья Владимирович

«Легальные шестидесятники» в поэзии

Монтажная эстетика в литературе 1960-х была представлена несколькими, ранее не использовавшимися в этой функции приемами. Наиболее характерным из них была приблизительная рифма — или «корневая ударная рифма», как ее назвали в статье-манифесте 1959 года учившиеся тогда в Литинституте поэты Юрий Панкратов и Иван Харабаров [632] (после публикации их опуса, где рифма провозглашалась одним из главных показателей новизны в поэзии, остряки в московских писательских кругах говорили, что самая авангардная рифма сегодня — это рифма «Панкратов — Харабаров» [633] ).

632

Панкратов Ю., Харабаров И. О чувстве нового // Литературная газета. 1959. 24 октября.

633

Об этом рассказывал сам Панкратов в интервью: Винонен Р. Второе пришествие // Литературная Россия. 2005. 2 декабря.

Сложные, составные, неточные рифмы, ориентированные на традицию Маяковского, использовали поэты, начинавшие в конце 1930-х (М. Кульчицкий, М. Луконин, Н. Глазков и другие), — тогда эти рифмы отсылали к продолжению революционно-футуристической поэтики вопреки «затвердеванию» новой литературной

догмы. В этом кратком и эскизном обзоре нет возможности обсуждать особенности приблизительной рифмовки 1960-х годов, тем более что на материале подцензурной поэзии их уже обследовали Д. С. Самойлов, позже — М. Л. Гаспаров, который добавил к изучаемым текстам стихотворения И. А. Бродского [634] . Здесь необходимо отметить только один важнейший аспект «новой» рифмовки — она нарочито «денатурализовала» течение стиха, которое в подцензурной поэзии 1940–1950-х годов должно было ощущаться как «естественное» [635] , — потому тогда в ней преобладали рифмы точные или основанные на усечении; вторые уже в 1960-е воспринимались как старомодные [636] , а первые — как стилистически маркированные, «не-современные». На эту же «денатурализацию» работали многочисленные, подчеркнутые, часто навязчивые аллитерации в стихотворениях «шестидесятников».

634

Самойлов Д. С. Книга о русской рифме. М.: Художественная литература, 1973. С. 314–323 (во многом и сама эта книга, по-видимому, была вызвана к жизни «рифменной революцией» 1950–1960-х годов, напомнившей Самойлову эксперименты времен его юности — конца 1930-х); Гаспаров М. Л. Эволюция русской рифмы // Проблемы теории стиха / Под ред. Д. С. Лихачева. Л.: Наука, 1984; Он же. Рифма Бродского // Гаспаров М. Л. Избранные статьи. М.: Новое литературное обозрение, 1995. С. 83–92.

635

Напомню мысль М. М. Кёнигсберга: «Точная и неточная рифма определяются не физическими характеристиками звукового качества ее, а исключительно тем, что считается точным и что неточным в условиях данного исторического канона» («Заметки о рифме: (Из стихологических этюдов)» (август 1923) — приведено в комментариях М. И. Шапира к публикации: Кёнигсберг М. М. Из стихологических этюдов. 1. Анализ понятия «стих» / Подгот. текста и публ. С. Ю. Мазура и М. И. Шапира. Вступ. заметка и примеч. М. И. Шапира // Philologica. 1994. № 1. С. 179).

636

Самойлов Д. С. Книга о русской рифме. 2-е изд. М.: Художественная литература, 1982. С. 319–320.

Таким образом, в 1950–1960-е приблизительные рифмы стали знаком продолжения революционной традиции, или, пользуясь риторикой, заданной XX съездом КПСС, «возвращения к ленинским нормам» — но приобрели гораздо более явную, чем в конце 1930-х, коннотацию — раскрепощения литературы, расширения границ дозволенного, намеренной игры с читателем, «сопряжения далековатых идей» [637] . Впечатление раскрепощенной звуковой игры создавалось паронимической аттракцией и метафоническими заменами, инверсиями и пропусками согласных в рифмующих словах.

637

Из поэтов, начинавших во второй половине 1930-х, подобные игры практиковал только Николай Глазков — и то не с неточной, а с преувеличенно точной рифмой: «Мы — / Умы, / А вы — / Увы…» (конец 1930-х).

Она была первой, первой, первой Кралей в архангельских кабаках. Она была стервой, стервой, стервой, С лаком серебряным на коготках. Что она думала, дура, дура, Кто был действительно ею любим? …Туфли из Гавра, бюстгальтер из Дувра И комбинация с Филиппин. (Е. Евтушенко, «Баллада о стерве» [638] ) Состав с арбузами пришел из Астрахани! Его встречают чуть ли не с астрами! Студенты — грузчики такие страстные! Летают в воздухе арбузы страшные, и с уважением глядит милиция и на мэитовца и на миитовца. (Е. Евтушенко, «Москва — Товарная» [639] )

638

Цит. по: http://lib.babr.ru/?book=5659.

639

Цит. по:МИИТ — традиционное название для Московского института инженеров железнодорожного транспорта (ныне — Московский государственный университет путей сообщения), значение аббревиатуры МЭИТ мне найти не удалось. Возможно, Евтушенко считал, что «мэитовец» — это студент МЭИ, Московского энергетического института.

Я — Горе. Я — голос войны, городов головни на снегу сорок первого года. Я — Голод. Я — горло повешенной бабы, чье тело, как колокол, било над площадью голой… Я — Гойя! (А. Вознесенский, «Я — Гойя» [640] ) Я Мерлин, Мерлин. Я героиня самоубийства и героина. (А. Вознесенский, «Монолог Мерлин Монро» [641] )

640

Вознесенский А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. М.: Вагриус, 2000. С. 15.

641

Там же. С. 89.

Как видно из приведенных примеров, неточная рифма в поэзии 1960-х несла повышенную смысловую нагрузку: она призвана была подчеркивать антонимичность, смысловой контраст или, наоборот, сближение (по принципу паронимической аттракции) рифмующих слов; см. в цитатах из Евтушенко: «кабаках — коготках», «дура — Дувра», «Астрахани — астрами», «страшные — страстные», «милиция — миитовца», из Вознесенского: «горе — голос — голод — горло —

голой — Гойя», «героиня — героина». В поэзии конца 1950-х — начала 1960-х постоянно использовались рифменные сопоставления литературного слова — с жаргонизмом и просторечием и вообще слов из разных стилистических регистров. Функционально «новая» рифма была подобна кинематографическому монтажному стыку.

Монтажную природу имели и другие приемы поэзии «легальных шестидесятников», в частности описание события или объекта через набор броских, эффектных образов-«кадров» — как, например, в обращении к аэропорту в стихотворении Андрея Вознесенского «Ночной аэропорт в Нью-Йорке» (1961) [642] :

Как это страшно, когда в тебе небо стоит в тлеющих трассах необыкновенных столиц! […] В баре, как ангелы, гаснут твои алкоголики, ты им глаголешь! […] Ждут кавалеров, судеб, чемоданов, чудес… Пять «Каравелл» [643] ослепительно сядут с небес! Пять полуночниц шасси выпускают устало. […] Стонет в аквариумном стекле небо, приваренное к земле [644] .

642

В контексте обсуждения связи советской культуры 1960-х с раннесоветскими экспериментами стоит заметить, что это стихотворение основано на развернутой и эксплицированной в тексте полемике со стихотворением В. Маяковского «Бруклинский мост» (1925).

643

«Caravelle» — марка французских пассажирских турбореактивных самолетов средней дальности, выпускались с 1955 до начала 1970-х годов.

644

Вознесенский А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. С. 75–76.

«Легальная» поэзия 1960-х была общественной, часто — острополитической по своей тематике. По сути, она решала нелитературные задачи — создания языка для выражения коллективных эмоций, для перформанса новой идентичности советской молодежи [645] . Но использованные в этой поэзии приемы, напоминавшие монтаж, напротив, подчеркивали автономию текста, его «отделенность» от окружающего мира и повседневной речи.

Этот видимый парадокс объясняется тем, что фонетический облик стихов и их политизированная тематика были внутренне связаны одновременно двумя семантическими конструкциями: 1) отсылкой к постфутуристическому авангарду 1920-х — прежде всего, конструктивизму Сельвинского и Луговского, но также к поэзии позднего Маяковского, послереволюционного Асеева и Семена Кирсанова, и 2) апологией советского интеллигентского сознания и интеллигенции в целом. Советский лояльный, но при этом мятущийся, полный драматических противоречий интеллигент (см. «Пролог» Е. Евтушенко, «Параболическую балладу» А. Вознесенского и др.) представал в поэзии Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулиной и их последователей как творец автономного мира искусства, более подлинного, чем советская повседневность.

645

На это обратил внимание еще в 1961 г. Б. Сарнов: «…Громкий успех Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского связан, мне кажется, с какими-то неутоленными душевными потребностями читателя. Произошел своеобразный оптический обман» (Сарнов Б. Если забыть о «часовой стрелке»… [Ч. 1] // Литературная газета. 1961. 27 июня). См. также: Вайль П., Генис А. 60-е: мир советского человека. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 34–36 (в этой книге о поэзии 1960-х говорится только на материале стихов Евтушенко).

Поэзия «шестидесятников» декларировала, что может преобразовать эту повседневность и осмыслить ее как эпизод прогрессивного развития человечества (см. особенно поэмы Е. Евтушенко «Казанский университет» и «Братская ГЭС»). За новым подходом к стиху стоял новый проект советской лояльности — не подневольной, а энтузиастической.

Мы столько послевременной досады хлебнули в дни недавние свои. Нам не слепой любви к России надо, а думающей, пристальной любви! (Е. Евтушенко, «Станция Зима», 1955 [646] )

646

Цит. по: Евтушенко Е. Станция Зима // Евтушенко Е. Первое собр. соч.: В 8 т. Т. 1. М.: NEVA Group, 1997. С. 284–318, здесь цит. с. 313–314.

Этот проект был выработан в 1954–1956 годах партийными элитами, в первую очередь — Г. М. Маленковым, Н. С. Хрущевым [647] и А. И. Микояном именно для того, чтобы стимулировать население СССР для энергичной работы и поддержки нового руководства страны после пересмотра репрессивной политики Сталина, освобождения политзаключенных и закрытия многих лагерей ГУЛАГа. Составными частями этого проекта стали мобилизация молодежи для освоения целинных земель, ослабление давления на крестьянство (улучшение снабжения деревни, резкое повышение закупочных цен на колхозную продукцию, начало денежной оплаты за крестьянский труд), массовое жилищное строительство, принудительное насаждение «социалистического соревнования», а также открытие многочисленных интернатов, в которых дети из неполных и полных семей воспитывались бы в «новом» духе; впрочем, этот последний проект, поддержанный Хрущевым, быстро провалился, хотя первоначально для его реализации были приняты значительные организационные меры [648] . Разумеется, у каждого из этих мероприятий было и собственное значение, как экономическое, так и политическое, но в совокупности они оказывали влияние и на становление «новой лояльности». Эта программа была провозглашена в отчетном докладе Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС:

647

Как показывает У. Таубман, ряд инициатив Хрущева 1953–1954 годов был направлен на то, чтобы перехватить инициативу у Маленкова, который возглавил Совет министров СССР и ненадолго стал фактическим руководителем СССР (Таубман У. Хрущев. 2-е изд. / Пер. с англ. Н. Холмогоровой. М.: Молодая гвардия, 2008. С. 287–291). Положение Маленкова пошатнулось в 1954 г., когда были реабилитированы жертвы инициированного им «Ленинградского дела».

648

Хрущев Н. С. Отчетный доклад ЦК КПСС XX съезду партии // XX съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчет: В 2 кн. Кн. 1. М.: Политиздат, 1956. С. 81–83. История этой инициативы пока мало исследована. Единственной известной мне работой на эту тему является доклад М. Л. Майофис «Педагогика модерности? Советские „шестидесятники“ и наследие С. Шацкого, А. Макаренко и Я. Корчака», сделанный на конференции «Проекты модерности: конструируя „советское“ в европейской перспективе» (Пермь, 24–26 июня 2013 г.).