Маскарад для эмигранта
Шрифт:
Несмотря даже на колкости, которые Мария отпускала в адрес моей нации, ее выступление мне очень понравилось своей живостью и убеждением. Я понимал: все, о чем она говорит суровая реальность, которая ожидает нас. Но что нас ждет здесь в этой деревне, если мы останемся? Об этом как раз она и размышляет, призналась Мария. Готового решения пока нет, но есть одна мысль, ее следует обсудить с твоим наставником. «Тогда я пойду, ведь меня ждут» Но она не позволила: «сиди, он скоро сам сюда придет. А пока пей чай и рассказывай. Как вас встретили женщины, я ведь пришла позже.
– Они нас встретили хорошо, особенно понравилась еда, но вот смущает меня один эпизод этой встречи, который нас смутил, да и ваших женщин, кажется тоже. – И я рассказал старосте о том калеке, который пытался оказать нам какие-то непонятные знаки внимания. Мой рассказ заинтересовал Марию, и она глубоко задумалась.
Как
– Георг не виноват, – вмешалась Мария, – это я его задержала. Сейчас ты отнесешь им карту и через час возвращайся, – обратилась она ко мне, – за это время попробуй рассказать им о холоде, голоде и диких зверях. Будут спрашивать о Каспаре, скажи им, что вы с ним разминулись.
Я примчался к кузнице; там меня встретили недовольным ворчанием. Смотреть карту теперь нет возможности, под навесом уже совершенно темно. Лавуазье только что вернулся от старушки, у которой находился на лечении Жюльен; новости неутешительные, парню еще два-три дня придется полежать. Многие из присутствующих возмутились: зачем ему лежать, если мы понесем его на носилках? Оказывается, еще не закончено лечение. Тотчас к больному отправились Лангар и Александер и вернулись вскоре смущенные; Жульен заявил, что если мы будем настаивать и тащить его насильно, он предпочтет остаться в этой деревне навсегда. Противники ухода возликовали, теперь перевес на их стороне. Я пересказал им набор лишений, которые ожидают нас в пути. Если признаться честно, когда я перешел к нападениям диких зверей, то сгустил краски настолько, что самому стало не по себе. Оставив их в состоянии глубокой задумчивости, я отправился к дому старосты. Разговор там шел на повышенных тонах, и мне довелось услышать последнюю фразу: если ваше решение уйти окончательное, то оставьте здесь мальчика, сохраните жизнь хотя бы ему одному. Мальчика – это обо мне! Нужно показать им, что я давно уже взрослый. Нарочито сильно хлопнув дверью, я прямо с порога сделал заявление.
– Если вы обсуждаете мою судьбу, то можете особо не утруждаться. Решение я уже принял сам – я остаюсь!
Должен сказать вам, что они оба опешили от неожиданности. Даже Мария, хотя она совсем недавно просила меня об этом; но она тут же пришла в себя.
– Вот и хорошо. Решение достойное взрослого человека, – в ней в эту минуту заговорил педагог, – разве это не похвала тебе, Каспар? Ведь это твой воспитанник, значит, ты научил его столь трезвым суждениям. Браво!
– Он ошибается, Мария, и говорит необдуманно. Он поступит так же, как и я: мы завтра уходим. Я думаю, что уходим все. В любом случае, Георга одного я никогда не оставлю, об этом я дал клятву его родителям, нарушить ее я не вправе ни при каких обстоятельствах.
– А если он все-таки останется, тогда что? – спросила хозяйка дома.
Каспар, видимо, растерялся, и молчал, лицо его стало мрачным; мне было жаль его. Но при одной мысли, что придется спать в сыром промозглом лесу на голой земле, не в состоянии укрыться от ветра и дождя, душа моя пришла в такое возмущение, что совладать с ним было выше моих сил. Я умоляюще посмотрел на гувернера.
– Может быть, попробуем, переждать здесь до лета? – робко спросил я. Вся моя решительность вдруг куда-то исчезла.
– Попробовать можно, но кто нам даст гарантию, что завтра нас не схватят и не поволокут на виселицу или на вечную каторгу?
– Я дам, – твердо сказала Мария, – но лишь при условии выполнения вами некоторых обязательств. Но об этом завтра.
Когда мы стали укладываться на свои места под навесом, сено вокруг нас зашевелилось; оказывается никто из матросов еще не спал.
– Ну что решили, командир? – поинтересовался кто-то из темноты.
– Остаемся, друзья, до тепла, – ответил после долгой паузы Каспар.
Со всех сторон негромко прозвучало троекратное виват.
– Мне кажется, кто-то из нас не сказал виват, – уточнил Каспар.
– Я, командир. Я завтра ухожу, – ответил ему Ронсед, – неужели вы надеетесь на снисхождение со стороны русских?
Ночью пошел дождь. Нам было слышно, как его струи шелестели по соломенной крыше навеса, ветвям деревьев. Навес был пристроен к стене кузницы и имел еще две стены, с вечера в нем было сухо и тепло, но одна сторона оставалась открытой, и к утру стало настолько холодно, что мы проснулись, хотя еще было совсем темно. Каспар тотчас использовал это обстоятельство.
– Заметьте, мы лежим под навесом, зарывшись в сухое сено, но так продрогли, что спать невозможно, а как сейчас в поле? или в лесу?
Все молчали. Отозвался только Ронсед, заявивший, что еще вчера у него болело горло, потому он не мог кричать
– Вот это да! – искренне восхитилась Мария, – какие же вы мастера! Насколько я понимаю, вы остаетесь. Это прекрасно. Но, если вы выполните мои условия, этот дворец вам не понадобится.
И она выложила такой потрясающий замысел устройства нашей будущей жизни, что мы долго не могли понять, как это будет выглядеть на самом деле.
Нам уже было известно, что все мужчины этой деревни погибли в бою на реке Альме, но о том, что произошло после, мы узнали только сейчас. Один из них Федор Кусков, уцелел, и невероятным образом оказался в родной деревне примерно через месяц после сражения. Его жену Анну Кускову среди ночи разбудил лай собаки; Анна вышла на порог и увидела возле ворот телегу, запряженную парой лошадей. Подошла ближе и узнала Сивку, лошадь, вместе с которой ее супруг ушел из села. Сперва она подумала, что телега пуста, но вдруг оттуда послышались звуки: кто-то стонал тихонько и жалобно. Позвала соседей, и при свете фонаря они обнаружили на дне телеги четыре неподвижных тела; два окоченевших мертвеца, а в душах еще двоих едва теплилась жизнь. Один из них оказался ее Федор, второй – молодой парень из села Чонгурчи; они были ранены и находились в совершенно бессознательном состоянии. О том, как они оказались в Кунане, вспомнить так и не смогли. Обо всем, что произошло с ними после Альмы, всплывало в памяти отрывочными бессвязными кусками. Лишь недавно Мария вместе с односельчанками, после расспросов пастухов, кое-как смогла примерно восстановить картину происшедшего. Пастухи, общаясь между собой, владели тогда всеми новостями степного и предгорного крымского мира.
Федор был ездовым в батальонном обозе, в который входила и его родная рота. Когда во время боя батальон начал отходить, Кусков видел, как один за другим падали его односельчане, и, не дожидаясь команды, помчался навстречу отступающим, рассчитывая подобрать и вывезти своих. Он нашел, но только пятерых, остальные были мертвые. Подбирая раненых всех подряд, он направился к месту, где стоял обоз, и тут совсем рядом разорвалась граната, и его бездыханного с оторванным ухом, выбитым глазом и поврежденной кистью руки опрокинуло в его же телегу. Он не помнит, где его оперировали; очнулся после перевязки в Бахчисарае, в госпитале. Сразу же после операции их всех положили обратно в ту же телегу, так как мест в лазарете свободных совершенно не было, раненые поступали ежеминутно. Какое-то время они простояли с телегой в соседнем дворе рядом с лазаретом; им повезло, пару раз им сделали перевязку, а затем приказали отправляться в Симферополь для стационарного лечения. Грязь была непролазная, и в этой грязи от Бахчисарая до Симферополя лежали издыхающие от бескормицы и непосильного ярма волы и лошади, а в телегах умирающие раненые, которым никто не мог помочь: помощников было в сотни раз меньше, чем несчастных русских солдат. Спасло их то, что Федор утаил в своей телеге мешок овса. Конечно, это было преступление, но пошел он на него ради спасения своего единственного кормильца Сивки. Весь их скорбный путь был усеян трупами павших лошадей и волов, а их лошади ночью получали по хорошей порции фуража, благодаря чему держались и тащились потихоньку в сторону крымской столицы. Телега постепенно облегчалась: раненые, предоставленные сами себе, лишенные какой-нибудь самой малой помощи, кончались в муках. Их не хоронили, делать это было просто некому, их оставляли лежать в грязи рядом с павшими животными. Безвестные русские герои Крымской войны, выдержавшие безжалостное железо объединенных армий союзников и, не дрогнув перед ним, теперь страдали и умирали теперь от тупоумия собственного командования. В их бездарных предположениях в этой войне, очевидно, не ожидалось иметь раненых, как и не предусматривалось для них не только госпиталей и лазаретов, врачей и санитаров, но даже карболки и корпии. Даже солома в телеге или на полу, где вповалку лежали изувеченные, истекающие кровью люди была для них недостижимой роскошью. Еще более недоступны были еда и питье.