Маскарад для эмигранта
Шрифт:
– Да говори же ты, болван, чего ты там такое увидал, что тебя так скособочило? Ну! – разгневался начальник.
– Там этот… там тот… по-французски, кажется, во сне, что-то сказал…– с трудом выдавил писарь.
– Ах ты, бумажная душа! вот я тебя сейчас с турками воевать отправлю, посмотрю потом, на каком языке ты у меня во сне заговоришь! С французами воевал по-французски и заговорил. На каком же еще ему говорить, верно? – победоносно посмотрел вокруг урядник. Все присутствующие согласились со столь железной логикой. На том все и кончилось.
Издали послышались чьи-то осторожные шаги.
– Это Кеша, – сказал Георг, – раз Кеша пришел, значит, пора домой.
Ослик стал тыкаться головой хозяину в бок, просить хлеба. Предложенный ломоть с ладони откусывал аккуратно, жевал медленно, степенно, затем принялся подбирать упавшие крошки. Настоящий крестьянин, заметил Дюбуа, бережлив до скупости.
На обратном пути они остановились
Всю землю родиной считает человек.
Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.
– Дочь написала, а я застеклил. Каспар так сказал мне однажды, что родиной может стать то место, где прошла твоя жизнь. Франция для тебя лишь то место, где ты появился на свет. До сих пор не уверен, что я с ним согласен.
Наступила последняя ночь в Кунане, последняя ночь четы Макаровых в супружеской постели. Елена еще в Евпатории, когда он собрался ехать в Севастополь, заявила, что она хочет ребенка. «Ты уедешь рано или поздно, я это чувствую. Пусть рядом со мной останется еще одна частица тебя; так мне будет легче перенести разлуку». Теперь их близость ничем не ограничивалась и придавала их ласкам невообразимую прелесть. Как тогда в первую брачную ночь, когда не требовалась та осторожность, столь препятствующая настоящему наслаждению их ненасытных тел.
Они с Георгом ушли со двора задолго до восхода солнца. По их расчетам к концу дня они должны попасть в Евпаторию.
В пути разговор снова вернулся к минувшим дням и к той эпитафии. Оказывается, был все-таки момент, когда он реально мог вернуться во Францию. Произошло это, когда евпаторийским головой уже был Николай Мамуна; их познакомили на благотворительном вечере в честь тридцатипятилетия освобождения города от неприятеля. Его секретарь отыскал меня в парке и сообщил, что граф Мамуна хочет меня видеть. Я признаться был удивлен, так как считал, что моя личность в городе никому не известна. Но когда увидел рядом с градоначальником нотариуса, мне все стало понятным: последний оформлял мои документы и был в курсе моей биографии. Мамуна взял меня за локоть и увлек в боковую аллею, где мы проговорили с ним тет-а-тет почти целый час. Николай Андреевич оказался очень интересным собеседником, необычайно эрудированным, а его французская речь зазвучала для меня слаще райской музыки. С графом мы оказались почти ровесниками; когда началась Крымская война, ему исполнилось десять лет. В разговоре мы коснулись множества тем, и среди них и вопрос возвращения нас французов на родину.
– Я могу помочь вам вернуться во Францию, граф, – сказал мне Мамуна, – я не думаю, что это будет слишком сложно.
Я обещал подумать и дать ответ в ближайшее время. Пока я возвращался домой, меня обуревали самые различные чувства, в которых я не мог сразу разобраться. Беседа с родителями все поставила на свои места. Сообщение о том, что мы можем вернуться во Францию в любое время, хоть прямо сейчас, видимо не сразу дошло до их сознания. Первой отреагировала Мария, она встала из-за стола и, прижав платок к глазам, вышла из комнаты, не сказав ни слова. Зато Каспар, наоборот, не молчал; он принялся ходить по комнате, что делал лишь только в минуты крайнего волнения.
– Прежде чем делать подобные предложения, тебе стоило их обдумать или обговорить, хотя бы со мной. Ты подумал о матери? что она не видела, там в твоей Франции?
Признаться, я ожидал, что он скажет в нашей Франции.
– Нам с ней совершенно нечего там делать на восьмом десятке лет, так же, как впрочем, и тебе. Забудь о ней, тебя там никто не ждет. Запомни, никто. Твоя родина здесь, где ты живешь, а не то место, где ты только родился.
И он прочел мне стихи арабского поэта и добавил, что хотел бы видеть их на своем надгробии. Итак, Каспар, который не только родился во Франции, но и прожил там почти сорок лет, своей родиной объявил вдруг Россию. Почему? Ведь в Париже у него осталось два сына, правда, в Кунане родились дочь и внуки. Так что же определяющее для нас в этой жизни, как мы узнаём, где наша родина? Я хотел бы оказаться сейчас во Франции, поклониться могилам моих родителей, увидеть сестру. Но на этом – все. Жить там я бы не пожелал. Я попал в Россию совсем юным, со мной был Каспар, и как-то сложилось так, что меня усыновили эти замечательные люди, я полюбил этот край и его жителей, но это потому, повторяю, что был молод. Вам же будет намного труднее, Владимир, вы уже не юноша, и вы оставляете здесь самое дорогое: жену и дочь. Но знайте, они в семье, где для них всегда будет кров и пища, и, самое главное, любовь. Не беспокойтесь о них, они теперь члены нашей семьи. И это навсегда.
Владимир поблагодарил Георга и решился задать вопрос, который его
– Скажите, Георг, вы верите в то, что нам удастся сделать вашего внука наследником графства Дюбуа?
– Если честно, то не очень. Хотя для этого у вас есть все шансы. Володя, вижу у вас наготове второй вопрос, и я хочу его опередить. Вы хотели бы знать, почему я взялся вам помогать? Когда я услышал о ваших проблемах, то подумал, что Господь, возможно, намеренно свел нас в корчме у грека. Он послал мне все это, как испытание, и я принял его. За мою долгую жизнь такое случалось, и не один раз, так что со временем выработалось в моей душе твердое правило: если ты в чем-то можешь помочь другому, никогда не уклоняйся от этого, и тебе воздастся. Если не сейчас, то потом. И, в конце концов, если не тебе, то твоим близким. И в это нужно верить и следовать этому. В жизни мы движемся по настолько сложной и запутанной тропе, на которой мы все можем попасть на следы своих же ног и увидеть деяние своих же рук. И от того, какими были эти шаги и поступки, будет зависеть, идти ли нам дальше или уже где-то раньше мы сами своим бездушием подготовили для себя последнюю стоянку. Но может произойти такое, что вы станете бороться за благополучие собственной дочери, там во Франции; ведь никто не даст гарантии, что мой внук Василий и ваша Катя не станут мужем и женой. Но знаете, я твердо уверен, что настоящая ценность – это то, что есть в нас самих, в наших душах. А богатство, измеряемое золотом, к которому некоторые так стремятся, приносит чаще всего несчастье и страх, что его у вас, так или иначе, отнимут.
Они простились на окраине Евпатории.
– Да хранит вас Бог, прощайте, –сказал Георг.
– Ты вовремя вернулся, – заметил Полковник,– как устроил семью? Хорошо? Он прошелся по кабинету, как показалось Макарову, не слушая его рассказ. – Ладно, красные поджимают, они уже прорвали нас на Перекопе, скоро начнется погрузка на суда, там уже разводят пары. Мне удалось перевести тебя в штабную команду в связи с ранением, так что будем на одном борту. У тебя есть какие-нибудь еще дела в городе? Тогда найди Петренко, он введет тебя в курс дела, в котором у нас, как-то незаметно появились нежелательные конкуренты. Это я про наследство графа. Александр тебе все расскажет, потом вместе обдумаем.
Своего товарища Макаров отыскал на Графской пристани; они давно не виделись, и им было о чем поговорить. Но сразу о деле.
– Ты мне о чем-то должен рассказать, Саша. Что-то случилось?
– Представь себе, случилось, и есть опасение, что это только начало. На следующий день после твоего отъезда в номере у Полковника неизвестные лица устроили обыск. Войдя в номер, он увидел там полный разгром и тотчас позвонил в контрразведку. Через полчаса явился оттуда капитан, который заверил, что их люди здесь не причем. Допросили коридорного; он показал, что около десяти утра явились двое, представились сотрудниками контрразведки, сунули под нос бумагу, а когда он попытался ее рассмотреть поближе, получил под ребра стволом нагана; ему велели немедленно открыть дверь в номер полковника Зайцева. После того, как открыл, он хотел спуститься вниз к телефону, но вместо разрешения идти снова получил под ребра и команду: сидеть и не рыпаться. Дальше были ругательства. Они рылись в вашем номере довольно долго, затем ушли. Я спустился вниз к телефону, но он не работал. Уйти я не мог, так как был один, и оставить этаж не мог. Телефон заработал в полдень, я сразу же позвонил в комендатуру. Как они выглядели? Один черный, вроде как на грузина похож, второй полный в чине капитана. Грузин был в черкеске без погон.
Мы с Полковником осмотрелись, кажется все на месте; это был не грабеж, а чистый обыск. Контрразведчик посоветовал перебраться в штабную гостиницу, там есть охрана на этажах и коридорные из солдат. Шеф сказал, что подумает, на этом и расстались.
– Постой, Саша, грузин и капитан, это ведь те, что в харчевне нас подслушали. Помнишь, они через кухню ушли?
– Припоминаю. Прокол тогда вышел, опоздал я с патрулем. Но на этом командир все не кончилось. Через два дня повез я шефа в Балаклаву, обратно с нами еще двое попутчиков напросились, наши военные. Как обратно выехали темнеть уже начало, но свет в машине хороший, и я, хоть в последнюю минуту, но все ж увидел, что дерево на дорогу падает. Едва успел затормозить и заднюю передачу включить, как из-за деревьев выстрелы загремели. Сразу по фарам врезали, они их понятно слепили. Но мы уже из машины кубарем, и стали отстреливаться. Хорошо наши попутчики с винтовками были, тут мы такой ответ устроили, что там, за деревом, немного постреляли и замолчали. Мы же после этого на обочине на изготовке лежали, пока сзади от Балаклавы машина не выскочила. В кузове юнкера ехали и нас на буксир прицепили; радиатор на нашей машине прострелили в трех местах. Сами бы не добрались. Вот такие у нас пироги чуть не получились. Прямо тебе скажу, если бы не попутчики, мы бы пистолетами не отбились.