Масонская касса

Воронин Андрей Николаевич

Габуния снова невесело улыбнулся. Скориков еще в училище любил пошутить, и шутки его уже тогда были довольно сомнительного сорта. Собственно, это были не шутки, а каверзы; он мог за полчаса до отбоя вылить в чью-нибудь постель ведро воды, или помочиться ночью в чужой сапог, или, попросив за обедом соседа по столу передать хлеб, тем временем высыпать в его тарелку с супом все содержимое солонки. Он искренне полагал, что это очень весело, и кругом всегда было полно кретинов, которые разделяли его мнение и с удовольствием гоготали над его так называемыми шутками. Что ж, приходилось признать, что за эти годы чувство юмора Миши Скорикова заметно прогрессировало. Склонность к жестоким проказам превратилась в обдуманное, холодное изуверство, и Габуния,

несмотря на собственное бедственное положение, от души посочувствовал подчиненным своего приятеля.

Стараясь, чтобы корпус оставался неподвижным, полковник опустил руку вниз и начал осторожно, по чуть-чуть, проталкивать ладонь между собственной ягодицей и податливой пористой резиной сиденья. Кажется, под ним ничего такого не было. Так неужели Скориков просчитался? Или установленный им взрыватель по какой-то причине вышел из строя?

Габуния с сомнением покачал головой. Здесь работали профессионалы, и притом работали спокойно, никуда не торопясь, под надежным прикрытием собственных погон и оружия. Вряд ли у них что-то могло сломаться; вряд ли Миша Скориков действительно допустил просчет.

Он хмыкнул, открыв для себя еще одну забавную (опять же, с точки зрения Скорикова) сторону ситуации. Вот он, Ираклий Габуния, храбрый и неглупый человек, полковник госбезопасности, сидит в чужой машине с протекающим бензопроводом и, боясь лишний раз шелохнуться, пытается угадать, какую каверзу ему подстроил этот хитрый русский подонок. Гадать можно до бесконечности, а между тем не исключено, что в машине установлен-таки часовой механизм или какой-нибудь простенький его заменитель, и последние секунды отведенного Ираклию Самсоновичу времени истекают прямо сейчас. И потом, гадай не гадай, а рано или поздно все равно придется принимать какое-то решение, что-то делать…

Полковник вдруг ясно представил себе табло электронного таймера, на котором в обратном порядке отщелкиваются цифры: 09… 08… 07… Ираклий Самсонович знал, конечно, что все эти тикающие чемоданы и горящие зловещим рубиновым светом электронные табло — чушь, выдумка кинематографистов, которые стремились придать зрелищность такому лишенному внешних эффектов, малозаметному и страшному делу, как обезвреживание взрывных устройств. Если часовой механизм в машине действительно был, то вел он себя тихо и незаметно, как ему и полагалось. Однако нарисованная воображением картинка неотступно маячила перед глазами, и на ее фоне пришедшая было полковнику на ум идея о том, чтобы дождаться кого-нибудь и послать за саперами, выглядела не просто глупой, а прямо-таки самоубийственной.

Из последних сил борясь с подступающей паникой, Габуния вцепился в дверную ручку, но сдержался и стал давить на нее медленно и осторожно, буквально по миллиметру, чутко вслушиваясь в звуки, издаваемые изношенным механизмом дверного замка. Потом замок щелкнул, и Ираклий Самсонович начал все так же медленно и осторожно открывать дверь.

Дверь открылась, а взрыва так и не последовало. Зато запах бензина многократно усилился. Опустив глаза, Габуния увидел, что машина стоит в луже. Стоило только ему чиркнуть зажигалкой или попытаться запустить движок «шестерки», как он превратился бы в горелый шашлык. Но настоящий шашлык, батоно, делают из баранины, а полковник Ираклий Габуния — не баран, нет…

Надо было решаться. Дело изрядно осложнялось тем, что водительское кресло было чуть ли не до упора подвинуто вперед, так что тучное тело Ираклия Самсоновича оказалось буквально зажатым между спинкой и рулевым колесом. Ну понятно, ящики не влезали, вот они и освободили место…

За неимением чистого воздуха втянув полной грудью бензиновую вонь и резко выдохнув, Ираклий Самсонович изо всех сил втянул живот и рванулся из машины, постаравшись сделать это как можно быстрее и резче. Немедленно обнаружилось, что ноги у него совсем затекли от долгого сидения в неудобной позе и слушаются его не лучше, чем новенькие, впервые надетые протезы. Зацепившись правым «протезом»

за педаль сцепления, Габуния мешком вывалился наружу, плюхнувшись в бензиновую лужу. За всем этим шумом он не расслышал негромкого, но очень характерного щелчка, который раздался где-то позади него в тот самый миг, как его спина оторвалась от спинки сиденья.

Граната, в которой чека с разогнутыми усиками держалась только на честном слове, лежала на полу между передним и задним сиденьями, надежно прижатая к резиновому коврику тяжестью ящика с тротилом. К кольцу была привязана прочная леска, которую изобретательный капитан Якушев при помощи обыкновенной сапожной иглы пропустил прямо сквозь спинку водительского кресла, а заодно и сквозь бушлат полковника Габуния. Там, под бушлатом, леска была прикреплена к латунному кольцу портупеи. Ее свободный ход составлял не более сантиметра, так что, даже знай Ираклий Самсонович об этом поводке, ему было бы неимоверно трудно от него освободиться. Но он, естественно, ничего не знал, поскольку предупредить его хотя бы коротенькой запиской никто не потрудился.

Четырех секунд, в течение которых горел запал гранаты, полковнику Габуния хватило на то, чтобы встать на четвереньки, потом на колени, а потом и на непослушные ноги. Не веря в свою фантастическую удачу, он как раз собирался сделать первый шаг прочь от заминированной машины, когда та взлетела на воздух с диким грохотом, которого Ираклий Самсонович уже не услышал.

Глава 5

Виктор Васильевич Сенчуков до сих пор внутренне вздрагивал, когда где-нибудь в кремлевском или думском коридоре слышал обращенный к нему оклик: «Сенатор!» Первой в подобных случаях его всегда посещала одна и та же мысль: «Откуда узнали, суки?! Кто настучал?!» Потом испуг проходил, Виктор Васильевич вспоминал, что он давно не бригадир рэкетиров по кличке Сенатор, а уважаемый человек, крупная политическая фигура, член верхней палаты Государственной думы — словом, самый настоящий сенатор — и что такое обращение к нему есть не намек на осведомленность о его былых подвигах, а лишнее напоминание о занимаемом им ныне высоком положении. И, вспомнив это, оборачивался спокойно, неторопливо и солидно, заранее протягивая ладонь для вялого начальственного пожатия — в Кремле ли, в Думе всякая шелупонь по коридорам не бегает, да и запросто назвать его сенатором мог только человек из, так сказать, ближнего круга, если не равный ему по положению, то, по крайней мере, стоящий всего одной-двумя ступеньками ниже в политической и финансовой иерархии.

На этот раз его окликнули в вестибюле Думы, в трех шагах от дверей, сквозь чисто вымытые стекла которых Сенатор уже видел свой «шестисотый» с мигалкой и державным триколором на номерных пластинах. По обыкновению испугавшись, тут же придя в себя и солидно обернувшись с готовой для рукопожатия ладонью, Виктор Васильевич обнаружил, что окликнул его не кто-нибудь, а руководитель думского комитета, членом которого он состоял. Они перекинулись парой фраз о здоровье и погоде, обсудили последний думский скандал, а в конце разговора собеседник вскользь поинтересовался, как идут дела в его, Виктора Васильевича, избирательном округе.

При упоминании о своем избирательном округе Сенатор снова поежился. Как и произнесенная вслух старая кличка, это упоминание каждый раз заставляло его вздрагивать. Правда, в данном случае вопрос собеседника был продиктован обыкновенной вежливостью и вовсе не требовал развернутого ответа. Пробормотав что-то маловразумительное, Сенатор распрощался и поспешно покинул здание, пока у собеседника не возник к нему еще какой-нибудь вопрос. Садясь в машину, он подумал, что и впрямь давненько не интересовался этими самыми делами — уже, наверное, с неделю, а может, и больше. Ну да, точно, полторы недели! А поинтересоваться следовало бы, а то этот клоун что-то не торопится с докладом. Неужели это так сложно — послать людей обследовать несколько несчастных гектаров леса?