Масонская касса
Шрифт:
— Тише! — шикнул на него Якушев. — Чего ты орешь на весь вагон? Ты меня еще майором ФСБ назови, а то не все в курсе, куда и зачем мы едем.
— Так я же и говорю, — не смутился Слепой, — надо познакомиться по-человечески. Что же мне тебя — по фамилии звать? Тоже, знаешь, не слишком хорошо с точки зрения конспирации. А помнишь, был такой хоккеист — Якушев? Ты ему не родственник, часом? Нет? Жалко. А если подумать, так и не жалко совсем. Ведь кто он, а кто ты? Он — знаменитость, кумир миллионов, а ты держиморда, душегуб на твердом окладе…
—
— Ну вот, обиделся, — произнес Слепой с наигранным огорчением. — Чудак, кто же на правду обижается? Да ладно тебе, в самом деле! Ну, пошутил я! Что, уже и пошутить нельзя?
— Шути-шути, — сквозь зубы процедил майор. — Придет время, я с тобой по-своему пошучу.
— Руки коротки, — отрезал Слепой. — Ладно, замнем для ясности. Так как же, знакомиться-то будем? Как прикажешь к тебе обращаться?
— Александр, — нехотя буркнул Якушев.
— Ишь ты, Александр! — неизвестно чему удивился Слепой, разливая водку по стаканчикам. — В честь Македонского, что ли?
— В честь отца, — буркнул Якушев.
— Надо же. — Слепой завинтил колпачок и отодвинул бутылку к самой оконной раме, чтобы не мешала разглядывать майора. — Какую же он гадость сотворил, что его именем назвали такого засранца? Ну все, все, прости. Знаю, юмор у меня не высшего качества. Так сказать, профессиональный… А меня Федором зови.
— В честь Потапчука? — немедленно отомстил Якушев.
— М-да, — задумчиво протянул Слепой, глядя в стаканчик с водкой. — Может, и так. Ну, давай за знакомство, Сан Саныч! Заодно и Федора Филипповича помянем. Мужик-то был очень даже неплохой. Очень неплохой! — повторил он с каким-то надрывом.
Этот надрыв немедленно вызвал у Якушева желание осмотреть торс и руки своего теперешнего напарника на предмет наличия там тюремных татуировок — мастей. Уж очень знакомо это прозвучало; примерно так говорят уголовники, готовясь как по нотам разыграть хорошо отрепетированную истерику.
Впрочем, Слепой был еще трезв и помнил, наверное, где находится и с кем разговаривает, так что истерики со слезами, ударами кулаком по столу и приведением в негодность нательного белья, к счастью, не последовало. Вместо этого они выпили, и наемник сразу же налил по второй, да так поспешно, что у Якушева немедленно зародилось подозрение: уж не собирается ли этот клоун споить его, майора госбезопасности?
Однако и это подозрение не оправдалось, ибо уже после третьего стаканчика Слепой понес какую-то хвастливую околесицу о бабах и о своем искусстве стрелка, якобы никогда не дающего промаха. Потом ему приспичило курить; с трудом отговорив его заниматься этим в купе, Якушев был вынужден тащиться вместе с ним в тамбур, поскольку, помимо всего прочего, ему было поручено не спускать с этого типа глаз, чтобы он от большого ума не слинял с авансом. В этом был резон: имея на руках такой аванс, а заодно и реальную перспективу лишиться головы при попытке данный аванс отработать,
К концу первой бутылки Слепой бегал курить уже каждые десять минут. Он продолжал болтать и хвастаться, не давая Якушеву вставить в разговор хоть словечко (к чему последний, кстати, и не стремился). Язык у него заплетался все сильнее, в коридоре его заметно качало, и проводница уже начала косо на него поглядывать. Когда из его сумки появилась вторая бутылка, Якушев посоветовал попридержать лошадей: дескать, завтра с утра им предстоит работа, и делать ее лучше на свежую голову. Ну, пусть на относительно свежую, но все-таки…
— Никакой особенной работы нам с тобой завтра не предстоит, — с неожиданной рассудительностью и довольно внятно возразил ему на это Слепой. — Завтра мы устраиваемся в гостинице, осматриваемся на месте и наводим справки. А этим, Сан Саныч, я могу заниматься с какой угодно головой — хоть свежей, хоть несвежей… Вообще без головы могу, понял? Да и ты, я думаю, тоже. Что же мы с тобой делать-то станем, если не пить? В лото играть? Или в эти, как их… в крестики-нолики? Так ты пить-то будешь? Нет? Ну и хрен с тобой, а я выпью.
Он налил себе до краев, щедро оросив водкой казенную железнодорожную скатерть, выпил залпом, как воду, нечленораздельно пропел, почти промычал: «Крестики, нолики, фантики стали теперь солдатики…», не вставая, сунул в зубы сигарету, похлопал себя по карманам в поисках зажигалки, которая лежала прямо перед ним на столе, а потом вдруг широко, во весь рот, зевнул, выронив сигарету, и боком, не сняв ни обуви, ни хотя бы своих дурацких очков, повалился на полку. Через десять секунд он уже храпел на весь вагон.
Майор Якушев облегченно вздохнул, шепотом произнес матерное ругательство и стал прибирать со стола: составил друг в друга пластиковые стаканчики, отодвинул к окошку бутылку, скомкал и бросил в рундук под полкой пропитанную водкой скатерть и насухо вытер стол казенным вафельным полотенцем, благо в купе их было аж четыре штуки. Потом, передумав, снова разделил стаканчики, налил себе и выпил мелкими, скупыми глотками, стараясь растянуть этот процесс на как можно более продолжительное время.
Майор размышлял, как ему все-таки поступить: караулить этого придурка до самого утра и потом ходить весь день вареным или все-таки лечь спать? Засыпать было боязно: в том, как быстро и основательно охмелел его попутчик, Якушеву чудился подвох.
Потом в вагоне погасили свет. Якушев сидел за столиком в темном купе, смотрел, как мелькают во мраке за окном огни полустанков, слушал заливистый храп Слепого и боролся с искушением придушить эту сволочь подушкой. И чем дольше он так сидел, тем яснее ему становилось, что караулить этого храпуна — дело абсолютно бессмысленное. Вон ведь как дрыхнет — стены трясутся! Да его до утра из пушки не разбудишь, дай бог, чтоб на подъездах к Зеленому Долу удалось растолкать… Тоже мне, профессионал! Бери его голыми руками и ешь с кашей, вот тебе и весь профессионал…