Масонская касса

Воронин Андрей Николаевич

Да и кто стал бы с этим спорить? Если сравнить систему силовых структур со спрутом, «профсоюз» играл роль нервного центра, координирующего движения многочисленных щупалец — прокуратуры, ФСБ, милиции, суда, армии, ГУИН и множества других структур, о которых зачастую не принято упоминать вслух. Без такой координации все эти, традиционно конкурирующие и даже враждующие щупальца и впредь занимались бы выламыванием и выкручиванием друг друга, вместо того чтобы, как положено нормальным щупальцам, перемещать тело спрута в нужном направлении, а также хватать добычу и совать оную в ротовое отверстие.

Аппетит у спрута, надо отдать ему должное, был отличный. В качестве примера Федор Филиппович приводил возросшую ровно вдвое,

с трех до шести процентов, ставку, которую банки брали за услуги по отмыванию денег. Лишние три процента, по его словам, уходили «крыше», функции которой раз и навсегда присвоил себе Кремль. Несмотря на явный состав преступления, Федор Филиппович относился к этому философски: бесполезно сетовать на то, что ты не в силах изменить. В России крали всегда, и громадные суммы, поглощаемые Кремлем, он воспринимал как плату за относительный порядок или хотя бы видимость порядка. «Настанет день, — говорил он, — и эти пауки непременно перегрызутся. Тогда мы окажем им посильную помощь, с тем чтобы в этой грызне их уцелело как можно меньше». А пока этот день не настал, генерал Потапчук, хотя и без особого восторга, вовсю пользовался возрожденным «телефонным правом», в два счета утрясая с коллегами из других ведомств вопросы, на решение которых раньше могло не хватить всей жизни.

События, в результате которых Федор Филиппович был вынужден пойти против «профсоюза», начались осенью, в конце октября. Потапчуку позвонил генерал-майор ФСБ Скориков, с которым Федору Филипповичу доводилось пару раз пересекаться по службе. Мнение о генерале Скорикове у него сложилось скорее нелестное; работником тот был, судя по всему, неплохим, но как человек он Потапчуку не нравился. К тому же Скориков был правой рукой генерал-лейтенанта Прохорова, известного в определенных кругах как видная фигура в руководстве «профсоюза». Активная деятельность в качестве финансового директора несуществующей межведомственной организации, надо полагать, приносила Павлу Петровичу Прохорову дивиденды; кое-какие крохи перепадали, разумеется, и Скорикову, и, судя по его цветущему виду, «крохи» эти имели весьма солидное денежное выражение.

Правда, когда генерал Потапчук явился на назначенную Скориковым встречу, Михаил Андреевич выглядел далеко не лучшим образом. Лицо осунулось, под глазами набрякли тяжелые темные мешки — признак не то хронической усталости, не то болезни, не то продолжительного запоя, — а пальцы белых холеных рук пребывали в постоянном нервическом движении, так что ладони господина генерала смахивали на парочку больших бледных пауков, угодивших на горячую сковородку.

Встреча была назначена в чистом поле, на обочине оживленного шоссе. Шурша обувью по мокрой стерне, генералы отошли метров на двести от дороги, так что их голоса не смогла бы засечь никакая прослушка. Правильно расценив предложение прогуляться, Федор Филиппович спросил, почему коллега не принимает во внимание возможность наличия в его, генерала Потапчука, кармане включенного диктофона. Скориков ответил на это, что такая возможность, хоть и кажется ему вполне реальной, оставляет его равнодушным. «Если ты, Федор, побежишь стучать, — заявил он с кривой, болезненной улыбкой, — твоего слова будет достаточно. Это не тот случай, когда для вынесения приговора требуются доказательства».

Как вскоре стало ясно из разговора, генерал Скориков впал в немилость у своих высоких покровителей. Уяснив это, Федор Филиппович с большим трудом подавил унылый вздох. Бывают люди, которым словно самой судьбой предначертано служить жилеткой, в которую плачутся все кому не лень. Генерал Потапчук служил такой жилеткой для своих коллег — только для тех, разумеется, кто был равен ему по положению и не боялся, фигурально выражаясь, оцарапать лицо о колючие генеральские звезды. Ясно также, что поплакаться коллеги приходили нечасто: все-таки высший командный состав ФСБ — это не тот контингент, которому

свойственно жаловаться, лить слезы или хотя бы просто откровенничать. Но в тех исключительно редких случаях, когда это все-таки происходило, все получалось точь-в-точь по поговорке: «Редко, да метко». Если уж старший офицер госбезопасности делится с коллегой своими проблемами, проблемы эти наверняка столь серьезны, что справиться с ними в одиночку он уже просто не в состоянии…

— Ладно, — сообразив все это, а также многое другое — то, например, что теперь, независимо от исхода разговора, проблемы генерала Скорикова автоматически станут его собственными проблемами, вздохнул Федор Филиппович, — выкладывай, в чем дело.

Над сжатой пашней, по которой они прогуливались, пачкая раскисшей землей дорогую обувь, висело низкое, холодное осеннее небо. По земле тянуло сырым ветром. Скориков как-то совсем по-детски подышал на озябшие пальцы, закурил сигарету и натянул тонкие кожаные перчатки. Руки у него дрожали — не сильно, но вполне заметно.

— Дело, Федор, на миллиард долларов, — куря короткими, нервными затяжками, отрывисто сообщил генерал Скориков. — А может, и на все полтора.

Последнее уточнение Федору Филипповичу крайне не понравилось, поскольку привносило в расхожую фразу «дело на энную сумму» вполне реальный, конкретный и очень неприятный смысл. Не только в сегодняшней России, но и во всем мире на протяжении всех исторических эпох цена человеческой жизни никогда не превышала стоимости потраченных на ее прерывание боеприпасов, а когда ее прерывали подручными средствами — камнем, ножом, бутылочным горлышком или голыми руками, — жизнь и вовсе ничего не стоила. Людей убивали и продолжают убивать за содержимое тощего кошелька, за пару сапог, за наручные часы, за неверно понятую шутку, а то и просто так, забавы ради. А уж если речь зашла о миллиарде долларов — а может, и о полутора миллиардах, как только что уточнил генерал Скориков, — значит, жди большой крови.

— Прелестно, — убедившись, что самые худшие его предположения оказались чересчур оптимистичными в сравнении с истинным положением вещей, саркастически проскрипел генерал Потапчук. — Вот скажи, Михаил Андреевич, что плохого я тебе сделал? А если даже и сделал, то почему ты просто не прострелил мне башку? Зачем это изуверство, а?

— Понимаю, — с болезненной гримасой, которую лишь человек с чрезмерно развитым воображением мог принять за улыбку, кивнул Скориков. — Прости. Но что я должен делать? Я — битый козырь, не сегодня завтра в расход… Я же вижу, как они около меня кругами ходят, приглядываются… Мне просто не к кому обратиться!

— Ну и не обращался бы ни к кому, — посоветовал Федор Филиппович, не испытывавший ни малейшего сочувствия к этому типу, который явно заигрался в какие-то грязные игры, а когда впереди замаячил проигрыш, начал метаться в поисках спасения.

— Ты меня удивляешь, — сказал Скориков и, бросив под ноги окурок слишком быстро сгоревшей сигареты, энергично и зло, как маленькую кусачую тварь, вдавил его в мокрую пашню подошвой ботинка.

— Правда? — иронически изумился Федор Филиппович.

— Правда, — сказал Скориков, игнорируя его иронию. Он закурил новую сигарету и жадно затянулся. — Чертова американская трава, — пояснил он, для полной ясности показывая Потапчуку сигарету, — курю-курю, а накуриться не могу. Ненавижу все американское!

— Особенно доллары, — подсказал Федор Филиппович.

— Да, представь себе, особенно!

— Это бывает, — утешил Потапчук. — Я, например, с детства в рот не беру жареные лисички. Однажды пожадничал, объелся ими до рвоты и с тех пор смотреть на них не могу. А когда-то просто обожал.

— Завидую, — сказал Скориков, прикуривая еще одну сигарету от окурка предыдущей, истлевшей со скоростью бикфордова шнура. — Хорошо, когда сам объешься. А когда другие жрут в три горла, а рвет тебя, — это, брат, совсем другая песня.