Масоны
Шрифт:
– Сию минуту!
– отвечала Екатерина Петровна с участием и, пойдя к себе в будуар, написала Углакову подробный и точный адрес Кузьмищева.
– Merci, madame, merci!
– воскликнул Углаков и, поцеловав с чувством у Екатерины Петровны руку, а также мотнув приветливо головой камер-юнкеру, уехал.
– Действительно, enfant terrible, - сказала Екатерина Петровна, оставшись опять вдвоем с камер-юнкером, - но мне удивительно, почему он так беспокоится о Марфиных?..
– А вы и того не знаете?
– произнес как бы с укором камер-юнкер, шлявшийся обыкновенно всюду и все знавший.
– Он в связи с madame Марфиной.
– Вот как!
– проговорила Екатерина Петровна, почему-то обрадовавшись сообщенной ей новости.
– Муж, вероятно, оттого так
– Разумеется!
– подтвердил камер-юнкер.
Бедная и неповинная Сусанна Николаевна, чувствовала ли она, что говорили про нее нечистые уста молвы!
XV
Егор Егорыч, как малый ребенок, восхищался всем по возвращении в свое Кузьмищево, тем более, что в природе сильно начинала чувствоваться весна. Он, несмотря на распутицу, по нескольку раз в день выезжал кататься по полям; велел разгрести и усыпать песком в саду главную дорожку, причем даже сам работал: очень уж Егор Егорыч сильно надышался в Москве всякого рода ядовитыми миазмами, нравственными и физическими! Gnadige Frau тоже была весьма рада и счастлива тем, что к ней возвратился муж, а потом, радуясь также и приезду Марфиных, она, с сияющим от удовольствия лицом, говорила всей прислуге: "Наконец Кузьмищево начинает походить на прежнее Кузьмищево!". При этом gnadige Frau одним только была смущаема, что ее прелестная Сусанна Николаевна совершенно не походила на прежнюю Сусанну Николаевну; не то чтобы она на вид была больна или скучна, но казалась какою-то апатичною, точно будто бы ни до чего ей дела не было и ничто ее не занимало. Gnadige Frau пробовала несколько раз начинать с нею беседу о масонстве, о котором они прежде обыкновенно проговаривали целые вечера; Сусанна Николаевна, однако, обнаруживала полное равнодушие и отвечала только: "Да, нет, конечно". Gnadige Frau, наконец, так все это обеспокоило, что она принялась мужа расспрашивать, замечает он или нет такую перемену в Сусанне Николаевне.
– Замечаю, - отвечал тот.
– Какая же, ты думаешь, причина тому?
– Очень понятная причина!
– воскликнул Сверстов.
– Все эти Рыжовы, сколько я теперь слышу об них и узнаю, какие-то до глупости нежные существа. Сусанна Николаевна теперь горюет об умершей матери и, кроме того, болеет за свою несчастную сестру - Музу Николаевну.
– Нет!
– не согласилась gnadige Frau.
– Но потом и телесно она, вероятно, порасстроилась...
– объяснял доктор.
– Людям, непривычным прожить около двух лет в столице безвыездно, нельзя без дурных последствий. Я месяц какой-нибудь пробыл там, так начал чувствовать каждый вечер лихорадку.
– Нет, и это не то!
– снова отвергнула gnadige Frau.
– А по-твоему, какая же причина?
– спросил уже доктор.
– Я не знаю и думаю, что это скорее нравственное нездоровье... У Сусанны Николаевны душа и сердце болят.
Доктор при этом, как бы кое-что сообразив, несколько лукаво улыбнулся.
– Может быть, ты подозреваешь, что не уязвлена ли наша барынька стрелами амура?
– проговорил он.
– О, нет, нет!
– воскликнула gnadige Frau, как бы испугавшаяся даже такого предположения мужа.
– И я желаю знать одно, не видал ли ты у Марфиных какого-нибудь ученого или сектанта?
– Решительно не видал, - отвечал Сверстов, - хотя, может быть, есть у них такие, и очень вероятно, что в единого из сих втюрилась Сусанна Николаевна, ибо что там ни говорите, а Егор Егорыч старше своей супруги на тридцать лет!
– Ты меня совершенно не понимаешь!
– перебила мужа с явным неудовольствием gnadige Frau.
– Я подозреваю только, не повлиял ли на Сусанну Николаевну кто-нибудь из ученых и не отвратил ли ее от масонства; вот что мучит ее теперь...
Сверстов при этом развел только в недоумении руками.
* * *
Пока происходил у них этот спор, Егор Егорыч в отличнейшем расположении духа и с палкою в руке шел по замерзшей дорожке к отцу Василию для передачи ему весьма радостного известия. Дело в том состояло, что Сверстов когда приехал в Москву,
199
без гнева и предубеждения (лат.).
– Как я вам благодарен, что вы познакомили меня с прекрасным произведением отца Василия, тем более, что он, как узнаю я по его фамилии, товарищ мне по академии.
– Так вы и поймите, владыко!
– подхватил Егор Егорыч.
– Вы теперь в почестях великих, а он - бедный протопоп, живущий у меня на руге...
И затем Егор Егорыч со свойственной ему энергией принялся в ярких красках описывать многострадальную, по его выражению, жизнь отца Василия.
– Но как же ему давно было не обратиться ко мне?
– сказал с некоторым укором преосвященный.
– Не смел, потому что масон.
– Все-таки странно!
– произнес владыко, и при этом у него на губах пробежала такая усмешка, которою он как бы дополнял: "Что такое ныне значит масонство?.. Пустая фраза без всякого содержания!". Но вслух он проговорил: - Хоть отец Василий и не хотел обратиться ко мне, но прошу вас заверить его, что я, из уважения к его учености, а также в память нашего товарищества, считаю непременным долгом для себя повысить его.
По приезде в Кузьмищево Егор Егорыч ничего не сказал об этом свидании с архиереем ни у себя в семье, ни отцу Василию из опасения, что из всех этих обещаний владыки, пожалуй, ничего не выйдет; но Евгений, однако, исполнил, что сказал, и Егор Егорыч получил от него письмо, которым преосвященный просил от его имени предложить отцу Василию место ключаря при кафедральном губернском соборе, а также и должность профессора церковной истории в семинарии.
Такого-то рода письмецо Егор Егорыч нес в настоящую минуту к отцу Василию, которого, к великому горю своему и досаде, застал заметно выпившим; кроме того, он увидел на столе графин с водкой, какие-то зеленоватые груздя и безобразнейший, до половины уже съеденный пирог, на каковые предметы отец Василий, испуганный появлением Егора Егорыча, указывал жене глазами; но та, не находя, по-видимому, в сих предметах ничего предосудительного, сначала не понимала его. Вообще мать-протопопица была женщина глупая и неряшливая, что еще более усиливало тяготу жизни отца Василия; как бы то ни было, впрочем, она уразумела, наконец, чего от нее требует муж, и убрала со стола водку и другие съедомые предметы. Егор Егорыч в первую минуту подумывал дать нотацию отцу Василию за малодушие и распущенность, что он и сделал бы, если бы не было тут налицо матери-протопопицы, которой Егор Егорыч всегда не любил, а потому он ограничился тем, что придал лицу своему мрачный вид, и сказал:
– Я пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей истории русского масонства, обещая для вас журавля в небе, не дал даже синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и, рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского поступка с вами цензуры, узнал от него, что преосвященный - товарищ ваш по академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки письмо, которое не угодно ли будет вам прочесть.