Масоны
Шрифт:
– Ну, что вы там наделали?
– спросила она, отыскав предварительно в буфете для супруга ужин с присоединением графинчика водки.
– О, мы с Аггеем Никитичем натворили чудес много!
– отвечал Сверстов, ероша свою курчавую голову.
– Во-первых, Тулузова посадили в тюрьму...
Gnadige Frau выразила в лице своем некоторое недоумение.
– Значит, он в самом деле виновным оказывается?
– заметила она, опасаясь, не через край ли хватил тут Аггей Никитич.
– Как есть приперт вилами со всех сторон: прежде всего, сам сбивается в показаниях; потом его уличает на всех пунктах какой-то пьяный поручик, которого нарочно привезли из Москвы; затем Тулузов впал в противоречие с главным пособником в деле, управляющим своим, которого Аггей Никитич тоже упрятал в тюрьму.
В лице у gnadige Frau все-таки
– Но я надеюсь, что высшее начальство все ваши действия одобрит, сказала она.
– Еще бы!
– подхватил Сверстов.
– Губернатор под рукою велел передать Аггею Никитичу, что министр конфиденциально предложил ему действовать в этом деле с неуклонною строгостью.
– Да, тогда другое дело!
– произнесла успокоенным голосом gnadige Frau.
– А у нас здесь тоже есть неожиданность: Егор Егорыч и Сусанна Николаевна уезжают за границу.
– Вот тебе на!
– воскликнул доктор с некоторым испугом.
– Что это значит и зачем?
– Говорят, что оба больны и ждали только тебя, чтобы с тобою посоветоваться, куда им именно ехать.
– А я почему знаю куда?.. Для меня эта госпожа Европа совершенно неведома!.. И для какого черта в нее ездить!
– проговорил доктор с досадой.
– Ну, этого ты не говори! В Европу ездить приятно и полезно. Я сама это на себе испытала!.. Но тут другое... и я, пожалуй, согласна с твоим предположением.
– Касательно амура?
– спросил Сверстов.
– Да, - подтвердила gnadige Frau, всегда обыкновенно медленнее мужа и не сразу понимавшая вещи.
– Но к кому же?
– поинтересовался тот.
– Вероятно, - начала gnadige Frau, произнося слова секретнейшим шепотом, - ты помнишь, что Егор Егорыч, читая письмо Углакова, упоминал о каком-то Пьере...
– Так, так, так!..
– затараторил Сверстов.
– Вот где раки зимуют!
– Но, конечно, если тут и любовь, то в самом благородном смысле, поспешила добавить gnadige Frau.
– Разумеется!
– не отвергнул Сверстов и затем, вздохнув, проговорил: Что делать? Закон природы, иже не прейдеши!
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
I
Город, где Аггей Никитич пребывал исправником, был самый большой и зажиточный из всех уездных городов описываемой мною губернии. Стоял он на берегу весьма значительного озера и был раскидан частию по узкой долине, прилегающей к самому озеру, а частию по горам, тут же сразу круто начинающимся. По долине этой тянулась главная улица города, на которой красовалось десятка полтора каменных домов, а в конце ее грозно выглядывал острог с толстыми железными решетками в окнах и с стоявшими в нескольких местах часовыми. В остроге этом в настоящее время были заключены Аггеем Никитичем Тулузов, а также и управляющий его, Савелий Власьев. Вообще Аггей Никитич держал себя в службе довольно непонятно для всех других чиновников: место его, по своей доходности с разных статей - с раскольников, с лесопромышленников, с рыбаков на черную снасть, - могло считаться золотым дном и, пожалуй бы, не уступало даже месту губернского почтмейстера, но вся эта благодать была не для Аггея Никитича; он со своей службы получал только жалованье да несколько сот рублей за земских лошадей, которых ему не доставляли натурой, платя взамен того деньги. В смысле бескорыстия и прирожденной честности Аггей Никитич совершенно походил на Сверстова, с тою лишь разницей, что доктор был неряхою в одежде, а Аггей Никитич очень любил пофрантить; но зато Сверстов расходовался на водку и на съедомое, Аггей же Никитич мог есть что угодно и сколько угодно: много и мало! До какой степени пагубно и разрушительно действовало на Миропу Дмитриевну бескорыстие ее мужа - сказать невозможно: она подурнела, поседела, лишилась еще двух - трех зубов, вместо которых купить вставные ей было будто бы не на что да и негде, так что всякий раз, выезжая куда-нибудь, она залепляла пустые места между зубами белым воском, очень искусно придавая ему форму зуба; освежающие притиранья у местных продавцов тоже были таковы, что даже молодые мещанки, которые были поумнее, их не употребляли. Перенося все эти лишения, Миропа Дмитриевна весьма справедливо в мыслях своих уподобляла себя человеку, который стоит по горло в воде,
– Вы посмотрите, - перешла она уже прямо к делу, - вот какие у меня перчатки!
И Миропа Дмитриевна показала штопанные и расперештопанные перчатки.
– А вот мои башмаки!
– продолжала она и высунула из-под платья продырявленный носок своего ботинка.
Откупщица, дама лет пятидесяти, если не с безобразным, то с сильно перекошенным от постоянного флюса лицом, но, несмотря на то, сидевшая у себя дома в брильянтовых серьгах, в шелковом платье и даже, о чем обыкновенно со смехом рассказывала ее горничная, в шелковых кальсонах под юбкой, была поражена ужасным положением Миропы Дмитриевны.
– Но разве ваш муж не дает вам ничего на туалет?
– спросила она голосом, исполненным искреннего участия.
– Ему давать не из чего: мы живем только жалованьем, - произнесла с грустью Миропа Дмитриевна.
– Как же это?
– проговорила с удивлением и потупляя несколько глаза откупщица.
– Вы еще с откупа получаете!
– Ни копейки!
– объяснила с оттенком благородства Миропа Дмитриевна.
– Неужели откуп вам не платит?
– спросила откупщица с возрастающим недоумением.
– Откуп, конечно, готов бы был платить, - отвечала с печальной усмешкой Миропа Дмитриевна, - но муж мой - я не знаю как его назвать - в некоторых, отношениях человек сумасшедший; он говорит: "Царь назначил мне жалованье, то я и должен только получать".
Говоря это, Миропа Дмитриевна старалась передразнить грубый и, по ее мнению, дурацкий голос Аггея Никитича.
– А о том, как и на что мы должны жить, Аггей Никитич и не помышляет, заключила она.
– Однако как же вы в этом случае поступаете и справляетесь с вашим хозяйством?
– сказала с прежним участием откупщица.
– Поступаю так, что ем один только черный хлеб и хожу в худых башмаках.
Миропа Дмитриевна в этом случае лгала бессовестным образом: она ела каждодневно очень лакомые кусочки, так что, не говоря о чем другом, одного варенья наваривала пуда по три в год и все это единственной своей особой съедала; но Аггея Никитича она действительно держала впроголодь, и когда он, возвращаясь из суда с достаточно возбужденным аппетитом, спрашивал ее:
– А что, Мира, мы будем обедать сегодня?
– Да я не знаю, - отвечала Миропа Дмитриевна сентиментальным голосом, что-нибудь там сделано, если только лавочник отпустил в долг.
– Почему же в долг?
– осмеливался иногда заметить Аггей Никитич.
– Я, кажется, недавно отдал тебе мое жалованье.
– Что же ты, - возражала ему Миропа Дмитриевна тихим и вместе с тем ядовитым голосом, - думаешь, что я куда-нибудь растранжириваю твое великое жалованье? Так, пожалуйста, не давай мне ничего и распоряжайся хозяйством сам.
На слова твое великое жалованье она делала заметное ударение и очень хорошо, конечно, знала, что сам хозяйничать Аггей Никитич не сумеет, да и не захочет. Он же, в свою очередь, совершенно понимал, что все это ему мстят за его бескорыстие по службе, тогда как, по его пониманию, если бы Миропа Дмитриевна была хорошая женщина, то должна была бы похвалить его за то, а не язвить постоянно какой-то нуждой, которой и быть не могло, потому что у Миропы Дмитриевны был собственный капитал, простиравшийся вместе с недвижимыми имениями тысяч до пятидесяти, о чем она имела неосторожность признаться Аггею Никитичу, заманивая его жениться на ней.