Мать (CИ)
Шрифт:
– Ага, - сказал Гаев с усмешкой.
– Значит, хиппарей ты не уважаешь?
– Я за панков. Хиппи любят цветы, и это отвратительно. А панки любят дерьмо, и это прекрасно. Они хотя бы не ищут хорошего во всём этом аду, называемом жизнью.
– Странно. А сам ещё недавно топил за Гурджиева и Савитри Деви, - заметил Гаев.
– Они ж на индуизме были повёрнуты не хуже хиппи.
– Направление не то, - объяснил Егор.
– Хиппари за любовь и всё такое. Тащились от палестинского мужика. А Гурджиев или Кроули тот же - это ницшеанцы. Романтики, и потому -
– Не понял!
– Ну, эзотерическое подполье Британии. Не слышал, что ли? Где-то у меня тут было интервью с Курёхиным... Он ведь якшался с мужиками типа Бэланса. Ну его и пробило. Фашизм - это доведённый до логического конца романтизм. Хабермас что говорил? Новалис страшнее Гитлера. А по Глюксману основа фашизма - сам человеческий акт.
– Что-то у меня уже башка пухнет, - сказал Гаев, поднимаясь.
Он с трудом вылез из-за низкого столика и, хлопая большими старыми тапками, протопал в туалет. Санузел у Мосолова можно было снимать в чернушных фильмах: замызганный голубой кафель, ржавые трубы с облупленной краской, давно не мытая раковина. На дверных крючках висело штук пять полотенец - судя по грязным пятнам, все исключительно для ног.
Когда Гаев вернулся, в комнате уже гремел магнитофон: Тимур Шаов выводил рулады о пиве. Гаев плюхнулся в кресло, взял кружку. Мосолов смотрел на него, как накурившийся сэнсей - с отеческой теплотой, улыбаясь одними уголками рта.
– Так ты за хаос или за порядок?
– спросил Гаев, помолчав.
– Я - большевик, - промолвил Егор, медитируя.
– А чего тогда о фашизме распинался?
Мосолов глянул на него с высокомерной иронией.
– Ну ты точно квадратный. Эзотерика - и без свастики? Мавзолей - это ж мистический символ не хуже всевидящего ока на долларе. И вообще, в коммунизм был заложен мощный заряд оккультизма. В Перестройку это всё выхолостили, ударились в рациональный капитализм - ну вот и результат.
– А тебе, значит, великую страну подавай? С ядрёной бомбой?
– ухмыльнулся Гаев.
– Ядрёная бомба - самое то для хаоса. Моментальное развоплощение цивилизации. Кайф!
– Обломись. Вчера интервью с Алфёровым показали по ящику. Не сварганить нам её больше. Не потянем, говорит, кишка тонка. Сталин мог, а мы - пфффф.
– Правильно. Поэтому я - за СССР.
Гаев неотрывно смотрел на приятеля.
– Надеешься вернуть прошлое?
– спросил он.
Мосолов хмыкнул.
– Мы ж с тобой - историки. Киевскую Русь сменила Московская, Московскую - империя. После каждого коллапса мы становились сильнее.
– А на хрена?
– Что на хрена?
– не понял Егор.
– На хрена нам сильнее? Ты ж - за хаос.
– Я за хаос в самом конце. Как итог разумной жизни на Земле. А до того я - за силу.
Гаев смерил его взглядом.
– Вот и с Наташкой у тебя так же.
– Объясни, - удивился Егор.
– Одни противоречия. То ты её из дома выгоняешь, то жить без неё не можешь.
Мосолов покровительственно ухмыльнулся.
– Ты просто не знаешь. Я ж говорил тебе, что ты - дурак. В хорошем смысле.
Когда сам начнёшь... Яблоков вот туда же: "Будут у вас дети, тогда и...". Все кругом спешат учить его уму-разуму.
– Кстати, чего у тебя там с этой бабой, выгорело?
– спросил Мосолов.
– Угу, выгорело. Дотла.
– Гаев кинул взгляд на молчавшего Егора и добавил: - Там вообще странно вышло...
– Ты давай без экивоков, - подбодрил его приятель.
– Как у вас там всё прошло? Надеюсь, ты не начал ей бухтеть про историю в самый неподходящий момент?
– Начал, конечно, - саркастически ответил Гаев.
– Ты уж меня совсем за придурка держишь.
– Ну у вас же дошло до главного, а?
– Дошло, - нехотя признался Гаев.
– Ну, давай, колись! Что было-то? Ты ведь не осрамил наш универ, а? Показал класс?
– Показал, - сквозь зубы промолвил Гаев.
– Я что хочу сказать...
– Не знаю.
– Да погоди ты! У меня вообще ощущение, что она меня для чего-то использовала...
– Я даже знаю, для чего, - лыбился Мосолов.
– Нет, не то...
– Но ты ведь с ней переспал?
– Ну да, но...
– Тогда дай пять!
Гаев, криво улыбаясь, пожал протянутую через стол потную ладонь друга с грязными ногтями.
– И что?
– продолжал Егор.
– Не смог удовлетворить?
– Смог. А может, не смог. Фиг знает, короче.
– Гаев посмотрел в окно, собираясь с мыслями. Полнеба закрыла серая пелена туч, другая половина поблекла, точно на неё набросили пыльную тюль, солнце превратилось в матовый шарик с размытыми краями. В комнате стемнело, теперь они сидели в сумраке.
– В общем, поехали мы с ней в один клуб. Она меня туда пригласила. Ну и там была ещё её подруга...
– Так-так, - потёр руки Егор, подаваясь вперёд.
– И, короче, эта Светлана, ну, повела себя как-то странно. Даже не знаю... В общем, спихнула на меня эту подругу, да ещё телефон заставила взять... Типа, не хлопай ушами. А потом отфутболила, прикинь? Я вообще обалдел. Но дело даже не в этом...
– А в чём?
Гаев помолчал, размышляя. Как сказать? Выложить всё начистоту или говорить намёками?
– В общем, эта подруга её - ну вылитая мать. Первая, я имею в виду. С которой отец развёлся.
– Гаев вздохнул.
– Я не могу трахать собственную мать!
Мосолов ошарашенно уставился на него.
– Ты уверен?
– Ну, не совсем, конечно. Лет-то сколько прошло!
– Так, может, мерещится?
– Ясен пень - мерещится, - обозлённо сказал Гаев.
– А может, она и есть?
– Она в Якутии осталась, откуда ей здесь взяться? И потом, у неё имя другое...
– зачем-то соврал он.
– Это у тебя что-то фрейдистское пробудилось, - сделал вывод Егор.
– Забей и дерзай.
По подоконнику забарабанил дождь. Капли влетали через открытую форточку и падали на стоявшее возле окна кресло. Ослепительно сверкнула молния, стекла задрожали от грома. Внизу запиликала сирена автомобиля.