Мать Вода и Чёрный Владыка

Кольцова Лариса

В горах — хорошо, а дома — уныло

— Было так хорошо с ними играть, так весело и легко, — призналась она старику.

— Вот мы отдохнём, переждём грозу, дождёмся ночи и полетим, — говорил старик. Она прилегла на такое же мягкое, хотя и каменное на вид ложе. Дед бережно прикрыл её пушистой накидкой.

— Бабкина осталась ещё с тех времен, как в горах жили, нашёл в той заброшенной пещере. И моль не пожрала, я же пещеру обработал от всякой мелкой нечисти, до сих пор там стерильно. Как хорошо нам жилось в скальном городе, как давно это было! Вот бабка и вязала нам всякую разность, там же животные были у колонистов-беженцев, мы их чесали, стригли, шерсти было! Пушистой! Мама весёленькая была, ясная вся. Глазки в темноте сияли как звёздочки. А как полюбила того, что из подземного города прилетел, все сияние ему

отдала. Веришь, он тоже светиться начал, изменился, все это видели. Он же вообразил, что это он такой необыкновенный. Не понимал, что её частицы световые, чем напитаны были её информационные поля, на него перешли. Думал, вот я какой, какая девушка меня избрала, — вознёсся душою тупой. Стал над нею возноситься. Ты не можешь этого уже увидеть. Сейчас-то он тень от того, кто был рядом с твоей матерью. Её любовь наделила его такими способностями, что стал он как зеркало отражать её нездешнюю красоту, но приписал всё это своим достоинствам. Но как остался без своего источника, вот и видно, какой же тусклый человек-то оказался! Ум-то при нём, как и сила его звериная, а отсвета того неземного и нет уже. Откуда? Не ценил ничего, нечем было. Она ведь так до конца и любила его, хотя таила эту любовь, не отдавала уже недостойному такого дара. Как принесла ему свет свой звёздный из нашего Созвездия Рай в ладонях своих щедрых и чистых, он всё и взял, чего же и не взять, коли дают! И что сотворил, что сотворил с такой красотой нездешней, ангельской! — и старик болезненно застонал, завозился.

— Зачем он её обижал, дедушка?

— Кто же душу тёмную разгадает? Злобился, что отвернулась от него. Не хотел другому отдать, кого она выбрала, как более достойного её дара. Чего мы и вылезли-то тогда? Сидели бы в пещере, он и не увидел её. А то увидел. Себя забыл, где он и кто он. Не соображал даже. А была она до того пригожа и светла…

— Что он? Схватил её сразу и уволок?

— Да нет. Зачем? Он на сфере своей прилетел. Заманил тем, что вылечит. Болела она тогда. Инэлия, бабка твоя, родила её с пороком сердца, страдала много, как носила её, вот дитя и повредила ещё в утробе. Инэлия и толкала: «Лети, поможет тебе»! Вот и помог.

— Почему у них нет женщин на их звезде?

— Есть. Как же им и не быть? Но сюда летают только мужчины. Считается, что здесь неблагополучная зона, тут только военные и исследователи. Да и что им? Раз тут блудницы есть к их услугам? Но ты должна будешь соответствовать своему Избраннику. Полюбить их легко, да любить трудно. Они родились под другой звездой. У них там больше света и простора, чем здесь, и сил поэтому больше, да и жизнь устроена более благополучно во всём. Их небо цвета как это мамино платье, и ярче даже. Возможно, это тоже дает им силу, которой нет у здешних людей. В них заключена не только более мощная энергия, но и оптимизм, и физическая сила их несопоставима со здешними обитателями. Совершенного мира нет нигде. Но ты должна понимать, что у них развито стремление к недосягаемому совершенству, как ни у кого тут. Они развитые и утончённые. Любить их вещь нелёгкая, но не для такой как ты. Ты другая. Вот твоя мать не сумела вынести любви земного человека, а местного полюбить он ей не дал. Она почему-то быстро устала от него, твоего отца. Или был он настолько сложен для неё или ещё чего. Не знаю, кто у них был виноват больше, кто не виноват совсем. Думаю, ей попался не лучший из них.

— Что же она не видела этого?

— Как ей и увидеть? Глаза лучились лаской, одежда серебрилась как у ангела. Руку его схватила, ладонь стала гладить, понравился он ей сразу. Кого она и видела в диких горах? Он-то сразу не хотел поддаваться, это я уж признаю. Хотя и дар речи потерял, но не хотел сразу, боялся. Ей же семнадцать только исполнилось, а по их понятиям это предосудительно. Маленькая ещё. Но она выглядела-то как взрослая, раннее развитие было, да и, если честно, сама ему проходу не давала. Он и не устоял. Как устоишь? Женщин вокруг нет, а она красота нездешняя.

— Чья же мама и была?

— Мы же по необходимости шкуру эту местную таскаем. Из другого мы Созвездия. Но участь горькая наша выкинула нас сюда на муки и страдания. Ты ещё увидишь, подожди, как прекрасен наш мир, когда будет тебе дозволено туда вернуться. Когда выполнишь ты свою Миссию. Только сначала полюбит тебя твой Избранник.

— Он совсем другой, не как мой отец, да, дедушка? Он лучше, он добрый. А отец? Он же и улыбаться не умеет. Как мама этого не видела?

— Тогда-то он улыбался. Не

закрывал и рта. Зубы скалил, понравиться хотел. Натуру пересилил. Или уже здесь он так испоганился потом? Кто его знает. Тогда он только прилетел с Земли. Молодой, непростой был, конечно, но вполне чистый от тех пороков, которыми тут обзавелся на местном приволье. Да чего уж. И на Земле у них всякого ещё хватает. Далеко им до совершенства, ох и далеко! Стремление сильное к нему, да достичь его — это как за горизонт прыгнуть. Невозможно человеку, жизни не хватает, но он всё равно идёт туда, топает. Хотя и в стороны забредают многие. Дескать, чего там искать, в иллюзиях этих, в Будущем, которое может и не наступит никогда. Вот и ломятся во все стороны, в буреломах и болотах вязнут и пропадают. Но вектор нам дан всем свыше. А цель мы постичь и не в состоянии. Мы подобны маленьким точкам на бесконечной прямой, устремлённой в этот горизонт — Будущее.

— А тот мир, где ты жил с бабушкой раньше, он совершенный?

— Совершенный ли? — он долго думал. — Какой же и совершенный, коли нас оттуда выкинули? А мы были разве там худшие? Нет. А Инэлия, бабушка твоя, лучшая из лучших, прекраснейшая. Как тебе и представить-то её теперь? Мама красотой в неё пошла.

— А я?

— Ты? Земная природа твоего отца сильна в тебе. Но это хорошо. Тебе не будет трудно с твоим Избранником. Вы с ним единой природы, и он будет тебе соответствовать во всём. Гораздо лучше, чем твой отец твоей матери. Ты лучше будешь чувствовать его, а он тебя.

— Дедушка, неужели он полюбит?

— А куда денется? Полюбит.

В сумраке они вышли из пещеры на скальный выступ — площадку, нависшую над мраком пустоты. То, что было далеко внизу, окутал плотный туман после дождя. Старик надел на шею ей и себе прозрачные шнурки с кристаллами.

— Нажимай! Сильнее! — велел он. Икри нажала на твёрдую, не поддающуюся нажатию поверхность. Тут же её окутала сфера, незримая и прочная. Дед сделал то же самое. — Полетели! — и они взмыли вверх. В этом прозрачном яйце они не ощущали ни ветра, ни холода, ни движения. Планета внизу как бы и стёрлась. Ничего не было видно.

Спустя совсем немного времени они спустились в своём саду, заросшем почти непроходимыми зарослями, так что с улицы нельзя было ничего и рассмотреть постороннему любопытному взгляду, даже и днём. Маленький город спал. Вокруг стояла тишина. Только дальние поезда печально гудели, отходя от местного вокзала в столицу, или напротив из столицы в ещё более далёкую провинцию. «И кого только они везут столь позднею порой»? — думал дед, сам не нуждаясь уже ни в какой столичной жизни, не то, что раньше при жизни несчастной актрисы и матери его девочки — единственной теперь надежды на то, что они всё же вернуться в своё утраченное Созвездие Рай.

Старик нажал кристалл, тот самый на шее, и сфера исчезла. То же сделала и Икри, повторив его движения. Он нажал незримые для неё точки на крыльях, и они стремительно сжались до размеров крыльев малой птахи. Дед извлек невзрачный, по виду деревянный, но только по виду, контейнер из-под пенька, стоящего в саду, и убрал туда четыре кристалла, прикрыв сверху меленькими пластинами крыльев. Закрыв контейнер, как пенал, он убрал и его в пень, под самое основание, придавив сверху тем, что сел на него.

— Ну вот. И всё пока.

— А послезавтра полетим?

— Через три дня и полетим.

Но через три дня они не полетели. Не полетели и через неделю. Дедушка опять заболел. Он опять впал в запой, как называла это бабушка, а сам дедушка называл это приступом метафизической тоски. Он шастал в свой погребок, что был под домом. Вход в него был со стороны сада с противоположной стороны, с задней части дома. Таскал оттуда свои фляжки, затейливой формы и разного цвета, опустошал их, складывал аккуратно в погреб же, для будущего урожая, а сам шёл «болеть метафизической тоской». После запоя он болел уже по-настоящему. Бабушка варила ему травяные супы, делала настойки из целебных трав и корней. Он стонал и метался на плоской подушке своей взлохмаченной, старой, но казавшейся девушке красивой головой. Его былая красота представлялась ей утонувшей, но просвечивающей через мутные воды времени, оставившего на его лице наносы и борозды травм и увечий, но не способного уничтожить прекрасный некогда оттиск неведомого мира, сотворившего его. Она гладила его тонкими добросердечными, полудетскими пальцами, словно хотела очистить лицо от повреждений, дать ему облегчение от боли памяти и от физической боли тоже. Он просил у неё прощения и у бабушки тоже: