Меч и его палач
Шрифт:
Но когда Сейфулла решил, сделать нельзя уже ничего.
Под самый конец он выразился так:
– Я с вами двигался в сторону Запада, что есть сторона смерти. Когда решите начать путешествие в Страну Востока, я снова найду вас.
Только теперь, когда он отрывает от нас себя и свою загадочную асасинскую супругу, оставляя для нашего раздумья пару загадок, я понимаю, кем он был для нас. Учителем. Главой общества.
А его жена – кто она?
Когда я задал Арману вопрос, как ему показалась Рабиа, он ответил коротко:
– Маска на маске. Одна сущность надета на другую. Не слушай, что я тебе говорил о ней
Вот я и остался снова – если не совсем один, то уж точно сам по себе. Первое время мы с Грегором были очень заняты, потому что устраивались на новом месте. Как я говорил, нам позволили (и даже предписали) забрать из фургончика все вещи казненного героя. Очевидно, они не годились родичам ни как реликвии, ни для обыкновенной памяти, так что старинный обычай отдавать имущество мертвого его экзекутору оказался весьма кстати. И вот мы затащили домик на колесах внутрь стены и начали с ним разбираться.
От нашего красавца осталось изобилие дорогой одежды, отделанной мехом и скроенной по таким точным новомодным лекалам, что нынче она не годилась вообще ни на кого. Да уж, стыдно было капитану Николасу держать его в таком небрежении…
А теперь что нам делать с этой мягкой рухлядью? И со всем остальным?
Ну, сам домик пригодился местному коробейнику, что живо обновил колеса у местного коваля, сменил оси и ступицы и добился такого плавного холостого хода, что и лошади, можно сказать, не стало нужно. На руках докатишь.
О всяких там камзолах, кюлотах, сюрко и трико мы с Грегором договорились с веселыми девицами, которые очень кстати перешли под наше попечение, что они разберут все это хозяйство на лоскуты и перешьют: что пойдет им самим, что – беднякам и нищим. Себе монах не взял ничего: не оттого что брезговал, ему, по его словам, и за чумными приходилось донашивать (неужели правда?), но иметь что-то в личном владении монахам-ассизцам не положено. Пришлось одолжить ему года на три сапожки попроще и присовокупить к ним мои тёплые носки из овечьей волны, а также плащ, весьма ловко пошитый девкой по прозвищу Алоцветик из двух самых рваных и грязных Олафовых. Еще пришлось уговаривать монашка, что он, этак разодевшись, вовсе не уподобится тем, кто разодрал ризы Его и об одежде бросает жеребий.
Вот книги нашего рыцаря я присвоил без зазрения совести: не продать, хотя и дороги, куда дороже шелков и сукон, но оставить рядом с монахом. Потому что это всё равно как монастырю пожертвовать. Скорбный дух из них, между прочим, выветрился гораздо быстрее, чем из остального…
Хотя да, много времени должно пройти, пока сотрется печать, которую положила на меня история Дамского Любезника.
Ну а ребек, всеконечно, достался Арману. Со всеми мелодиями и всем их чарованием. Это Шпинелю надо для того, чтобы творить свою летопись не только на бумаге, но и вживе.
Въехали мы в дом, как я и говорил, ранней, еще теплой осенью. Вробург, что снаружи кажется сотворенным руками великана, внутри представляет собой небольшой уютный городок со своими временами года (ибо холодные ветры попадают внутрь сильно ослабевшими) и своими особенными законами.
Осенью до самых холодов висят на ветках яблоки, оставленные на поклёв птицам, и красуются гроздья алой и черной рябины, что просвечивают сквозь снег до самой весны,
Мягкое, нежное ядро в непробиваемой гранитной и базальтовой кожуре.
Грегор отписал своим «братцам», что обретается при деле и всем доволен. Есть кого лечить, пасти, венчать и утешать.
Первой же осенью он понабрал в окрестностях цитадели всяких семян и травок вместе с корнями и заделал в жирную, удобренную городскую почву.
Весной всё пошло в рост и зацвело совершенно невиданным образом: рука у монаха оказалась легкая.
Я получил от властей форменное одеяние, но оно не так уж отличается от одежды купца средней руки и отчасти даже почетно. Все черное, из прекрасного тонкого сукна, что держит тепло и не пропускает жары: короткий плащ с капюшоном, камзол, обтяжные рейтузы, башмаки с массивными серебряными пряжками. Меня узнаю́т и здороваются со смесью священного ужаса и иронического почитания. Здесь меня почти сразу оценили как лекаря, ничуть не уступающего Грегориусу, только что он больше по части терапии и лечения травками, настойками и мазями, а я – прирожденный хирург и родовспомогатель.
Во Вробурге, как мне и обещали, почти не применяют пыток и редко казнят смертью, причем не усугубляют ее чем-либо еще, считая само прекращение жизни достаточной карой. Но, как и везде, любое преступление здесь считают нарушением некоего общего мирового закона, прорехой в ткани бытия, на которую необходимо наложить заплату строго определенной формы и очертаний. Ведь даже в случае предельной строгости наказания истинная цель его – не терзать и не уничтожать самого человека, но восполнить ущерб, нанесенный мирозданию его паскудством. Иногда одним лишь опозорением в глазах прочих людей.
Вот оттого именно казни и наказания отличаются во Вробурге предельным разнообразием – но в то же время и резким вкусом аттической соли.
Насильников из не слишком злостных приговаривают к публичному женскому рукоприкладству, причем представительниц слабого пола всячески урезонивают, убеждая не причинять гаду особого ущерба, чтобы и другим хватило. После чего препровождают то, что осталось, в ближайший монастырский госпиталь, рекомендуя после исцеления постричь скопца в монахи.
Неуемных злодеев считают совершенными безумцами и отправляют в хорошо охраняемые скорбные дома, где те могут в одиночестве прочувствовать и как бы перелистать богато иллюстрированную летопись своих злых деяний.
Любодеев, которые ухватили лакомый кусок до брака, буде они окажутся застуканы с поличным, а иногда даже и прощенных мужем и женой прелюбодеев казнят здесь прилюдной поркой, привязывая к особой эшафотной поперечине лицом к лицу. У меня для этого и подобных тому вещей были заведены два новых подмастерья, оба без особых фантазий и душевной вредности. Простые деревенские парни, которые вовсю стараются умерять силу ударов и не бить по самому голому и беззащитному. Вот если бы на их месте был синеглазый и чувствительный блондинчик Арман, всякий раз думал я, весь город погряз бы в блудном грехе.