Меч и его палач
Шрифт:
После телесного наказания обоих молодых и не очень тут же венчает наш славный Грегор. Я тоже имею право скрестить руки юнца и юницы над своим славным мечом, если родители всё равно противятся бракосочетанию, и для этого непременно надзираю над площадной казнью. Хотя по большей части ко мне прибегают тайком – и на квартиру.
Но вот что самое непостижимое – экзекуция здесь оказывается вернейшим залогом счастья новой супружеской пары!
Маски позора, в других городах железные или медные, вробуржцы искуснейшим образом выгибают из толстой кожи, что не в пример приятнее в телесном отношении и оттого куда как чувствительней
Клеймить мелких воров и фальшивых игроков в кости мне тоже приходится, однако я с подачи наблюдательного Грегора в первую же зиму изобрел способ метить кожу сильным холодом. Правда, это можно применить лишь в большие морозы, которые в городе редки, а ждать этого срока не хочет никто, особенно сам клиент, заточенный в местную тюрьму.
Смертная казнь всегда была во Вробурге редка и относительно милосердна: квалифицированные убиения тут вообще не в чести, вешать лично мне приходилось раза два, и то отпетых разбойников и насильников, которых даже в сумасшедший дом боялись брать. По большей части я пускаю в ход свой клинок, благо рука у меня оказалась такая же легкая, как у Грегориуса, хоть и на совсем иной манер. Их у меня их вскорости стало уже несколько, причем отменных, но по особо торжественным случаям я всё же достаю мой меч-«древо» – в безутешной надежде, что он оживет снова…
Со временем отрубать головы мне приходилось всё чаще, ибо о моем мастерстве стали наслышаны другие города и веси, которые, вместо того, чтобы просить меня выехать к ним, норовили посылать клиентов прямо в нашу цитадель. Постепенно попасть под мой меч начало считаться прямой удачей – считалось, что более легкой и верной руки, чем у меня, нет во всей Франзонии. Один из тех, кому довелось испытать на себе мое искусство, сказал даже, что мои руки умеют успокаивать самим наложением уз. К тому же удостоенные такой чести преступники куда меньше пытались сбежать из-под стражи, чем прочие, как будто мой Гаокерен, да и остальные верные клинки, кстати дарил им полное отпущение грехов. Не хуже попа или монаха-исповедника.
Как я однажды узнал, вробуржский магистрат начал даже торговать чем-то вроде пропусков на торжество главоотсечения, взяв за основу правила, которых придерживаются площадные актеры. Главная площадь Вробурга, что простерлась перед зданиями ратуши и суда и широко обведена по окружности кизильником и бирючиной, была условно поделена на «партер», мощенный булыжником, «галереи», или «трибуны», которые сооружались из досок одновременно с разборным эшафотом и напоминали крыльцо с огромными ступеньками, и «ложи», то есть окна в прилежащих к ней частных домах, которые в обязательном порядке арендовались властями у хозяев, получавших три четверти суммы найма и вдобавок – почтенных, именитых гостей.
Особенно много народу высшего разбора присутствовало, когда казни подвергались королевские изменники. Нет, я не сочувствовал тем, кто расхлебывал свою же крутую кашу. Просто говорил себе, что вовремя подарил смерть господину Олафу: он не застал ни поражения, ни увядания своего рода.
Герцогиня Хоукштейн, теперь уже глубоко замужняя, старательно
Да, разумеется, Шпинель дописал посвященную прелестной Розальбе «Повесть о Вробуржском Герое» и даже издал на прекрасной восточной бумаге новомодным способом – так называемым «высоким натиском», когда к листам прижимаются вырезанные из мягкой липы пластины. И получил от продажи немалую прибыль, коей щедро поделился со мной как с вторым автором.
Еще он сделал для меня особый экземпляр, рукописный и на отличном пергамене: благо руки перестали наконец болеть.
Так вот, только в моем тексте имена наших милых ханифов приведены полностью и с разъяснениями.
Сейфулла абу Хайя ибн Якзан Хаким Скондави. Меч Бога, отец Живущего, сын Сущего, врач и ученый из Сконда.
Рабиа умм Баттар бинт Адавийя Аламутийя. Дева-Райский Сад, владеющая мечом – «Задирой», дочь некоего Адавии, родом из мощной горной крепости Аламут.
Насчет себя и своего вызывающего поведения в последнюю ночь Олафа Шпинель, кстати, и здесь не проронил ни слова. По сему поводу я спросил моего монаха:
– Это будет нарушением исповедных тайн или не очень? Ну, про Армана и Олафа.
Он рассмеялся:
– Эх, дурень я был и осёл, ушами помавающий. И всех вас, сущих ослов, нагрузил своей тупой бестолковостью. Понимаешь, мейстер, мальчик нежданно-негаданно выиграл у нашего принца самый лучший приз – и без перерыва, этак сходу влепил благодетелю в лоб смертным приговором. Да после такого паренек прямо в мелкую пыль желал бы перед Олафом рассыпаться! А сам Олаф – да он за всю ночь только и смог, что по волосам Армана погладить и в лобик поцеловать. Не железный же он, право…
Ещё один верный источник дохода: прекрасные жеребята, что каждый год приносит мне Дюльдюль и которые по негласному соглашению на две трети принадлежат мне и лишь на треть – хозяйке Черныша. Ибо самое ценное у чистокровных лошадей – их женщины.
И вот я вывожу детей нашей милой кохейлет на ежегодные конские ярмарки, что проходят вне стен крепости каждую осень, и отыскиваю им понимающих хозяев. Быстро обучился распознавать честных барышников от плутоватых (что значит долголетний опыт) и барышников от военных ремонтеров, которым только и подавай живое конское мясо наряду с предназначенным на убой человеческим. А те покупатели, что имеют толк в своих головах, уже заранее поджидают меня с моим приплодом – и оттого не скупятся.
Так прошло пять лет. Пять спокойных лет. Шесть спокойных лет.
Когда я нынче гляжусь в зеркало, оттуда на меня смотрит уже не молодой, но, бесспорно, моложавый человек по виду лет тридцати пяти – сорока, поджарый, статный, сероглазый. (На самом деле мне неполных тридцать, но я стараюсь это преодолеть.) Мсье или Герр такого-то города, Господин Вробурга или Господин из Вробурга, как принято во Франзонии говорить о заплечных дел мастерах… Завидный жених, что и говорить!
Только дело так и не пошло. Невесты не те, наверное…