Меч и его палач

Мудрая Татьяна

Я по-прежнему стоял неподалеку от полуоткрытого входа.

– Да защелкнитесь, наконец, – скомандовала она. – Не надо зазря светиться. Вампиры и ведьмы неважно друг с другом ладят.

– Я не вампир, – ответил я.

– И я не ведьма, а рядовой член общества кошколюбов, – в сердцах ответила она. – Ох…

Стелла подбежала ко мне, но ничего не успела предпринять. Все три остальные двери распахнулись, и из них обильно хлынули кошки.

По всей ширине пролета стройно двигалось нечто среднее между стремительным потоком и чинным дефиле, обернув к нам точеные плоские профили. Все масти и породы: вислоухие шотландцы, тайцы, египтянки и кносские голубые, колорпойнты, курильские бобтейлы, лесные норвежки, – но

большинство простолюдинов и простолюдинок. Самое жуткое было в том, что из темноты низких пролетов до меня не доносилось ни единого отблеска или звука – и это при моей сверхчувствительности.

Внезапно Стеллины кровные британцы оттеснили меня от косяка и плотно легли на ноги. Юфимия резко и почти членораздельно мяукнула, лавина убыстрила ход – и вот последние ряды уже миновали площадку, распахивая телами дверь подъезда. Девушка захлопнула дверь и облегченно рассмеялась.

– Баба-Яга не против. Всё! Мыться, переодеваться в пижаму будете? Чистая, для гостей.

По известным соображениям я не хотел, чтобы на меня глазели. При очень ярком свете наша кожа отливает вороненым серебром, молибденом или хромом, в зависимости от состава защитного слоя. Скажем еще и про надписи, которые превращаются в своего рода клеймение или татуировку. Друг Малый Ворон имеет такую на самой неудобной части тела, условно именуемой хвостовиком, что создает известную проблему при общении с гейшами. Со мной еще хуже: готическое письмо вдоль всего безволосого торса, от ключиц до паха. Еще хорошо, что немногие смыслят в заковыристых древних шрифтах.

– Вы когда сможете проснуться? – спросила девушка. – Утром, вечером?

– Как скажешь.

– Тогда отлеживайтесь на всю катушку, – она впустила меня в комнатку и закрыла дверь.

Я натянул на себя тонкие брюки с завязками на щиколотках и талии, повалился на диван и укрылся одеялом с головой. Но добрый сон не приходил. Вместо него подступили кошмары.

…Высокий помост, обитый черным сукном. Мы с мейстером поднимаемся на него, он в темно-красном, я… дальше провал в памяти. Меня бережно обтирают чистой ветошью, укладывают в узкий футляр. Снова провал. И вдруг я чувствую, что плоско лежу под землей, туго обернутый в его куртку, и не имею возможности из нее выпростаться. На меня сыплются тяжкие комья земли, сквозь них я вижу склоненные над могилой скорбные лица, среди них самое печальное – моего мейстера; то самое, что я ношу ныне, но помоложе. «Сто смертей, – слышу я, – прости меня, Торригаль. Я не хочу, чтобы после сто первой ты превратился в убийцу одних невинных». Погребальный покров гниет, могильный холм оседает. Чьи-то жадные, скрюченные пальцы… Старая колдунья. Я прячу себя, зарываясь от нее в глубь земли… А вот иные руки, холодные и жесткие, но им я рискую довериться. Норманн в древнем доспехе…

Так длилось до раннего утра. А с первым проблеском зари Стелла тревожно забарабанила в дверь:

– Хельмут? Откройте пожалуйста, Хельмут! Что-то случилось.

Я вскочил, как взмыленный, и едва не сорвал защелку. Так, теперь она узрит меня во всей красе…

Нет, без юмора. Торс у меня классический: стальные мышцы, широкие плечи, плавно переходящие в узкие бедра, рост, почти как в преждежизни, – метр восемьдесят. Никакой не дед, кто и спорит, хотя далеко не юнец, с моим-то жизненным опытом.

– Что такое, Стелла?

Тут я соображаю по ее виду, что мои кальсоны кончаются куда ниже пупка и что она прекрасно умеет читать по-древненемецки как поперек, так и вдоль.

– «Всякий раз, опускаясь вниз, я поднимаю к небу человеческую душу», – торжественно переводит она.

И я понимаю, что вконец пропал.

– Торригаль, – повторяет она с прежним почтением. – Не надо меня сторониться, вы же признанный гость. Что бы там ни было.

Я вышел, торопливо натягивая все свое прежнее: брюки поверх исподнего, мятую

рубаху на гладкие плечи.

– Я виновата, навела на вас… Те шестерки – они, и верно, подосланы. Не ко мне. Или нет, ко мне, но только ради вас одного. Я так надеялась сбить их со следу.

– Разбойники мне не страшны, – говорю я. – Моя кровь отшлифована поколениями таких битв.

– Не бандиты. Ваши сотоварищи. Посмотрите в окно.

Я выглядываю в жидкое белесоватое утро.

Ну конечно. Все наши в сборе. Обе христианнейшие дамы реконкисты: одна под ручку с безнадежно старомодной, но донельзя изысканной Дюрандалью, другую (парадокс!) отечески приблизил к себе идейный вожак предыдущей Конкисты, седобородый, длинноусый, в парчовой тафье и костюме от Армани. Вали Мехмед Зульфикар, «Исполненный Шипов», меч самого Пророка. Вороненок тоже опекает красавицу: О-цуки-сама-но-канэ, «Колокол луны», не надела своего роскошного кимоно, однако европейские одеяния выглядят на ней еще более утонченно. Почтеннейший Нукэмару, «Самообнажающийся», скромно закутан с головы до ног в теплую накидку с капюшоном. Очевидно, кости ноют от утреннего холодка. Действительно, если у тебя вошло в привычку выскакивать из ножен всякий раз, когда друзьям грозит опасность, – поневоле будешь отогреваться фланелью, да и менять одежду придется чаще иных коллег: снашивается от постоянного трения.

А чуть в стороне от всех – Их Великолепие английский пэр, Джеймс Калибурн Озерный. В просторечии – Экскалибур. Ему поистине пришлось туго. После смерти короля Артура он дожидался своего часа в стоячей воде, под слоем придонной тины, и всё же нисколько не потерял при этом своего несравненного блеска. Он самый справедливый из нас – но и самый жестокий. Самый умелый и победоносный воин на земле.

– Вот, – сказала за моей спиной девушка. – Будете с ними говорить или я вас сразу унесу? Ну, как вчера?

– В побеге нет чести. Кроме того, я же не знаю, чем насолил компании.

– И вы ли именно… А вдруг я? – она кивнула, и по текучей маске ее лица пробежала волна страха.

– Отчего же – ты?

– Поговорите, и они вам скажут.

Мы выдержали паузу.

– Как вам можно навредить?

– Салют, госпожа Далила, – усмехнулся я, беря ее за прохладную лапку.

– Ну и не выдавайте ваших драных секретов, за ради Бога… Солнечный свет лишь прибавляет вам красоты, – перечисляла она как бы не своим, куда более торжественным и заученным тоном. – Кровь согревает, но в ней для вас нет никакой нужды, без нее вы и не подумаете скоро зачахнуть. Пламя….То, что вас расплавит, еще раньше обратит нежную человеческую плоть в пар. Но и тогда нет на вас погибели, вы соберетесь воедино тем же путем, каким возвращаетесь в прежнюю форму после боя и насыщения. Вода лучших из вас только закаляет, хотя прочих может медленно источить в порошок.

– А единственное, что может наверняка убить и нас, и тебя, Тор, и кого ты сам к себе привадил, держится за твою руку, – услышал я голос Вороненка.

И обитая кожей и железом дверь распахнулась внутрь от удара живой катаны.

…Мы смотрели друг на друга с ненавистью и тревогой. Близнецы, Дюрандаль, Колокольчик. Ворон.

– Я бы назвал ее мужским именем «Дзюттэ», если б она не была самкой, – процедил мой приятель. – Как и этот короткий кинжал, она – погубительница клинков. Древняя ведьма с обманчиво юным ликом.

– Оттого что Аттила обломал свой меч на римских полях, история факт не стала кровавей, – огрызнулась Стелла. – Или вы имеете иную версию древнего предания?

– Все боевые мечи служат своим хозяевам, и в этом их честь, – говорит Тизон. – И в том, чтобы уйти в могилу, когда это требуют обстоятельства, – она же.

– Горбатое орудие гуннского «Бича Божия» даже могила не выпрямила, – огрызается Стелла. – Как писал позднейший поэт: «Ликуя, грудь бойцу пронзил Аттилы яростный клинок».