Меч и его палач

Мудрая Татьяна

Славные девки, которых я пестую и обихаживаю, скверно говорят о так называемых честных женщинах Вробурга, каждая третья из которых имеет некие несмываемые отметины на самых пышных и мягких частях. (Что ни говори, а пороть – не гладить.) И всё оттого, что уж их-то положение при мне, нежно любимом, отличается незыблемостью и куда как благолепно. Плати через моё посредство налоги – и спи спокойно, с кем тебе нравится (ну, почти нравится), одевайся так богато, как сможешь, только золотом не злоупотребляй и носи двойной парчовый кружок на рукаве. Я тут вроде как на откуп взял казенные денежки со всех вробуржских веселых домов, но имею не слишком большой процент.

С самого первого годового начисления взял себе в дом управительницу по имени Сервета и прозвищем Жаворонок, весьма искусную в делах как хозяйственных, так и любовных, но еще не шибко поистраченную лихой шлюхинской жизнью. И нимало о том не пожалел. При здешнем высоком нравственном уровне это было куда как приятней и безопасней, чем жениться.

Нет, и жениться я мог бы, и даже не раз, как ни удивительно. Скажем, на ком-нибудь из благодарных пациенток, которых мы с Грегором и в самом деле врачевали от телесной скорби: девиц – от лихорадки и бледной немочи, молодых вдов – от растяжек на коже и жировых прослоек, немолодых – от приливов крови.

Были случаи и куда более драматические, как сказал бы Шпинель, которые сам сочиняет подобные драмы для местной актерской труппы.

Дело в том, что как работа на палача нередко избавляет мужчину от казни, так и брак с оным мейстером традиционно спасает согрешившую женщину от смерти на высоком помосте.

Некую молодую жену пожилого серебряных дел мастера обвинили в том, что она отравила мужа – якобы из сострадания. И так неловко, что это сразу стало ясным, как божий день. Уж очень он мучился от непрестанной одышливости, даже снадобья отца Грегора не помогали, оправдывалась она.

Ну вот, значит, помогло нечто иное. Настойка синего борца, или по-лекарски аконита. Радикально, то есть, дословно, коренным образом. По прежним законам, самодельную вдову тотчас зарыли бы в землю, чтобы честные граждане мочились на ее голову или кидали в нее издали обломки кирпичей и гнилые дыни. Однако я закапывать таких убийц не брался изначально, а уж стеречь место – тем более. Так что дорога ей была одна: под один из моих двуручников. Ну, а я и того не хотел ни под каким видом. Чем-то она мне, эта Магда, лицом глянулась и осанкой, напомнив…

Надо сказать, что наследственный инструментарий, который был мною обнаружен в кладовых дома, я держал в порядке, чистил, затачивал, смазывал и прочее в том же духе. Хотя многие из находок приводили меня в тягостное недоумение – но ведь никогда не знаешь, что может понадобиться в следующий раз.

Так что я первым делом взял Магду на приватный осмотр всяких моих редкостей. Дозволенная и вполне безопасная практика. Люди боятся – а ты получаешь от них истину в последней инстанции.

Однако Магда, без малейшего трепета изучив все эти щипцы, клещи, ковырялки, ножи, пилки и трепаны, усмехнулась:

– Это же отличный хирургический набор, так называемый большой. Здешние городские господа составляли его десятками лет, а мой покойный супруг как-то сам покрывал режущие части серебром против заразы. Сейчас-то почти весь благородный металл стерся.

Но всё-таки нежданный порыв искренности ее настиг, и вот что я узнал.

У нее лет с двадцати пяти началась так называемая перемежающаяся болотная лихорадка, что треплет человека каждую весну – и до конца жизни, всё более его истощая. Так вот, ей всего-навсего захотелось излечиться от последствий «дурного воздуха» – mal aurea – и до конца дней сохранить зрелую красоту, Причем таким образом, чтобы убить сразу двух зайцев… То есть мужа и себя заодно.

Поделать

я ничего не сумел. Предложить ей венец супружества вкупе с хорошей дозой горькой хины из запасов моего монаха я мог, но побоялся тех своеобразной трактовки принципов милосердия и сострадания, что она проповедовала, и не пожелал подставить себя под их мишень. Поэтому в назначенный день я вывел Магду на эшафот и даже слегка пошутил:

– Такая прелестная шейка, как у вас, госпожа, заслуживает особой заботы.

– Так постарайся мне эту заботу оказать, мой мейстер, – ответила она через силу. Однако чуть позже ушла если и не весело – какое уж тут веселье, – то спокойно.

Я применил к ней женскую сторону Гаокерена, с деревом: не хватало мне еще и таких браков – человека со сталью. И не совсем удивился, когда рукоять потеплела самую малость против обычного. Разумеется, это могло произойти всего-навсего от моих рук, а что в жилах покойницы оказалось не так много телесной жидкости, так ведь и болезнь ее иногда называется серповидным малокровием…

А потом всё пошло под откос. Нет, сначала казалось, что в гору…

Лет через семь я стал невиданно популярен и уважаем. Мне даже пришло в голову устроить в моем городе специальную пыточно-казнительную академию, подобные которой я видел в других городах, но более строгую. Выпускники моей «высокой» школы помимо овладения ремеслом должны были бы приносить клятву, подобную Гиппократовой: не применять никаких наших умений сверх надобности, не причинять боли и вреда свыше потребных для дознания, казнить милосердно и справедливо и не страшиться идти против неправедности властителей даже ценой собственной жизни.

Как ни удивительно, и такая дерзость начала было у меня отчасти получаться. Ученики прибывали, перенимали у меня и друг у друга опыт, отбывали назад воодушевленные… чтобы снова начать жить по-старому.

Вот так я и жил в укрепленных стенах града Вробурга. А за ним в окрестностях расплеснулась буйная жизнь – ярмарочная, карнавальная, разбойная, вольная. Каждое воскресенье, на Пасху и Рождество, в разгар лета и в дни солнцестояний и равноденствий приезжали с того берега протекающей неподалеку тихой реки бродячие комедианты и торговцы, странствующие купцы и трагики, цыгане в кибитках, фургонах и просто верхами. И ото всех пахло дальней дорогой…

Внутри же, думал я, в самом укрепленном городе если не развлекаются смачными зрелищами чужих терзаний, то придумывают себе свои собственные. Чем дальше, тем пуще.

Что-то неладно в государстве нашем…

И как-то мне пришло в голову, что устойчивость и незыблемость Вробургу придает погребенная в его земном основании священная жертва, принесенная по всем правилам. Цитадель стоит на плоти и костях Отважного Сокола.

Но не на крови́.

Только что именно означает отсутствие крови? Почему мой воплощенный клинок забрал всю алую жидкость себе вместо того, чтобы вручить городу?

В одной из книг Олафа под названием «Цитадель» я прочел, что город замкнутый тем самым уже отворен. Огражденный город тем самым уже обречен. Неприступный – взят приступом. Неужели лишь поэтому ритуал был кем-то – или чем-то – намеренно нарушен, хотя я пытался, не зная того, – его соблюсти?

Больше я не могу даже думать. Даже диктовать нашему благородному секретарю свои мысли. Все балансы подбиты. Все вопросы решены.

Мной овладевает зеленая тоска, накрывает с головой, захлестывает…