Меч и его палач
Шрифт:
– Нет, – покачал головой Сейфулла. – Йохана под самый конец эпопеи ранило в бедро, нетяжело. Положили в хороший госпиталь, в старой церкви у кладбища. Там уж изо всех видов войск вперемешку лежали… И приятели, и неприятели.
– Йоханна, помнишь, как огненное зелье любила? – с куда более смелой интонацией подхватила Рабиа. – Там тоже небольшой пороховой склад был – в церкви. Остатки того, что было заготовлено для глиняных бомб. И от какой-то шальной зажигательной стрелки занялось рядом с самым куполом.
Она первая, по запаху, почуяла неладное.
– Меж досок провалилась, – вздохнул ее муж. Отчего-то именно это пошло у него легче. – И тут огонь наконец добрался до пороха, балки свода мигом взлетели – и рухнули. Когда те, кто был снаружи, попытались прорваться, пламя уже стояло стеной. И всё вообще смолкло, кроме его голоса – только стихи слышались сквозь гул, будто произносила их сама смерть…
И он полушепотом произнес:
«Ты свет земли, сияние небес, земли отрада,
Души моей неугасимая лампада,
Наполненная маслом, столь летучим…
Ты проблеск молнии в нагроможденной туче,
Я – сидры терпкий, благовонный дым.
Терновник тот когтями впился в кручу…
Молю, одень его своим огнем святым…»
– Потом спорили, живой или мертвой сказала моя сестра эти стихи, – отозвался Арман. – Ни у одного смертного не хватило бы сил на всё то, что она совершила.
– Но это прошлое, – вступил в разговор его отец. – Всё это переболит и переплавится в горниле времен, как любое горе и любой восторг. Мы хотим говорить о деле, общем для всех иноземцев в Сконде. Захира, милая, ты говоришь, что хотела?
– Да. Муж мой, разве я не внушала тебе ежечасно и ежедневно, что пока женщина-готка не родит дитя от скондца, она не вполне своя? И что ни я, ни ты, несмотря на высокое звание, ни покрытый воинской доблестью Арман, ни Ортос – тоже не свои, как бы их ни любили и не привечали в городе городов и во всей стране?
– Верно она сказала, – подтвердил Хосеф. – И так почти везде. Оттого я, хоть и урожденный франзонец, и не стремился жить и даже бывать во Вробурге до последних событий. Теперь там вне стенам – множество братских могил, а внутри уже восстанавливают малый храм с гробницей Иоанны Темной, где собран ее пепел. И при короле Рациборе я снова сделаю новый Вробург центром своего диоцеза. Здесь же, в Вард-ад-Дунья, мы намереваемся учредить часовню чужаков и пришельцев.
– И оттого, – мягким голосом прибавила Марион, – мы привезли с собой то, что не сгорело в пламени. Сердце моей дочери по молоку.
Тут она протянула руку по направлению к золотому солнцу, однако открыл его, разумеется, кардинал.
Внутри оказалась выемка в форме как бы большой чечевицы, и в ней свободно уместилось нечто… нечто вроде бутона черной розы с четко вырезанными прожилками.
– Чудо, – благоговейно произнес его высокопреосвященство Хосеф. – Я бы не хотел, чтобы до него дотрагивались руками, но это ему даже не повредит.
– Сердце Часовни Странников, – согласно кивнул Туфейлиус. – А мы все таковы. Ведь разве не говорил Пророк, что на этой земле люди должны жить как уроженцы иных земель, ни к чему не привязываясь?
Так и порешили мы сложиться на сколько сумеем и привлечь на свою сторону Амира Амиров с прочими жителями Скон-Дархана независимо от исповедания веры, чтобы поставить в городе эту часовню. Что и было сделано так скоро, как только мы смогли.
Рядом с изящной часовенкой, полной резьбы, ярких красок и живых цветов изнутри и снаружи, вскорости похоронили и Грегориуса.
– Ведьмочка и после смерти хочет иметь рядом с собой личного инквизитора, – с легкой усмешкой прошептал он мне на ухо, когда его уже исповедали, причастили и соборовали.
Только тут я понял, как по-своему он любил нашу мужиковатую в повадке и не очень пригожую лицом Йоханну – и как тосковал по ней в Сконде.
Каждый вечер преклонял я колена на полу часовни, моля Бога о милости через посредство его святой, молясь Богу и прося о милости нашу заступницу, говоря с Богом и беседуя по душам с Йоханной.
«Ты даешь радость, – говорил я, накрывшись черной с серебром накидкой, – и Ты даешь горе. Оба дара эти равноценны, ибо они от Тебя. Я никто без Тебя, но во славу Твою дай мне стать чем-то пред лицом Твоим».
Ибо я – последняя инстанция справедливости после судьи и священника.
Я первый исповедник.
Я повивальная бабка истины.
Но сам по себе я – по-прежнему никто и ничто.
Боль от пытки, даже уходя бесследно, оставляет внутри человека некую душевную пропасть, которую не заполнить ничем. То же чувствовал и я.
Теперь мне приходится казнить и скондских женщин – крайне редко, но это также не прибавляет счастья. Разумеется, они по некоей досадной оплошности покусились на само здешнее мироздание. Бесспорно, это чистосердечное признание вины, потому что засвидетельствовать их падение по всем правилам невозможно. И все они горят единственным желанием: войти в здешний зеленый и тенистый рай очищенными даже от тени греха. Я стараюсь причинить им как можно меньше стыда просьбой отодвинуть их темное одеяние пониже и как можно меньше боли своим скимитаром – мне это удается даже тогда, когда женщина из принципа не хочет пить крепкий настой мака. Будить ради них Торстенгаля я, разумеется, не хочу – как он говорит, ему за глаза хватает тех негодяев, на которых он охотится сам. А поскольку отношение к женской крови тут иное, чем к мужской, женщины становятся на толстый слой чистого белого песка, который тут же благоговейно сгребают и хоронят в земляной могиле вместе с их телом. Никто не считает их виновными уже оттого, что они искупают вину со спокойной и почти что радостной готовностью.