Меч и его палач

Мудрая Татьяна

…Ортоса торжественно увезли за месяц до рождения дочки. С посольством отправились оба наших гражданина мира.

Молодую мать с новорожденной тоже отправили из столицы, куда – я не интересовался, знал, что уж мне этого не выдадут.

Печаль моя во мне…

Так и живу – тянутся дни, превращаясь в месяцы. Весна созревает летом. Лето вянет осенью. Осень обращается в зиму, малоснежную, дождливую и ветреную.

А тут еще и Захира в один из зимних вечеров прямо изошла слезами.

– Хельм, о муж мой, – бросилась

мне на руки, лишь только я вошел. – Она была моей первой нянюшкой в Скон-Дархане. Моей старшей сестрой. Судья уже прислал тебе перчатку?

Кто «она» и о какой такой перчатке (черной, кстати) может идти речь, когда этот предмет туалета у скондцев практически не в ходу, теплые голицы носят, если подопрет, – ясно. Хороший готский обычай, что во времена моей юности стал проникать и в Вестфольдию. Палачу в знак того, что требуются его специфические услуги, ночью кладут на подоконник перчатку из грубой кожи.

– Погоди, Китана, – проговорил я, снимая с рук сначала выворотные рукавицы, затем варежки. Пальцы тут приходится беречь: ветер куда хуже стоячего холода. – Это что – снова женщина меня домогается? Но ведь я просил, чтобы их всех до рассмотрения дела ко мне… Кто судил-то?

– Инайа. Мы ее прозвали Тетушка Забота, потому что она пятерых сирот воспитывала. Ох, молодая еще, шестидесяти нет, и муж не так давно умер. А дело смотрел кади из окраинного рузака кожевенников, их… знакомый.

– Друг мужа. Но это всё равно законно.

Кожемяки и те, кто выделывает большие куски кожи для нужд прочих ремесел, создают вокруг себя ауру непревзойденной силы и крепости. Оттого их стараются держать подальше от городской черты, хотя в юридическом смысле они приписаны к самому Скон-Дархану. Ничего себе воспитание было у моей красавицы. Из-за ее увечья? Странно…

– Так. Она уже в одной из тюрем?

– Да, – кивает Захира почти беззвучно.

– Я к ней зайду и разберусь, – решительно говорю я. – Это мое право. Но это будет только завтра.

На следующий день дел у меня с утра никаких. Иду по адресу, добыть который не составило никакого труда.

Камера в женской части здешней тюрьмы отличается от харама только размерами – небольшая теплая комната с низким диваном и подушками, столик и кувшин с водой, циновки на полу – и внешним запором на двери. Ну и ночной вазой, которая переделана в дневную. Точнее – повседневную.

Я здороваюсь, представляюсь и без приглашения сажусь напротив узницы. Действительно, пожилая, смуглая, как будто едкие мужнины снадобья прокоптили ей кожу. Волосы закрыты плотной чалмой, конец которой обвивает шею и плечи, – обычай простонародья.

– Дама Инайа, – прокашлявшись, говорю я. – Присяга там или нет, чиновник я или воин, только отроду я не брался за исполнение того, что казалось мне сомнительным. Это твое решение – оно твердое?

Инайа отважно кивает.

– Ты можешь объяснить мне, в чем дело? Что ты в молодости нарушила верность мужу – это вне сомнений, но ведь в твои годы… В этих стенах нет отверстий для подслушивания?

– Да.

Но нет и тайны, – тихонько отвечает она. – Я ждала. Надо было растить детей, ухаживать за больным мужем. Они были такие прыткие. Такие неуемные… никто не учил их тому, как и для чего надо себя беречь.

– И что, все они были чужие? Привезены из других земель?

– У нас с мужем долгое время никого не рождалось.

Ага. Значит, по крайней мере один ребенок из этих непосед – ее. Если выжил, конечно: хотя тут гибнет не так много новорожденных, как на западе.

– А он, этот твой устод Абдалла… мастер шкурного дела… для него все детишки стояли вровень?

Кивает.

– Он был добрый человек. Справедливый.

В голосе чувствуется легкая горчинка, будто от миндального зерна.

– А тот, второй мужчина – он каким был? Лучше тебе сказать сейчас, чем потом, когда я начну рыться в судебных бумагах.

– Он был… как его море. Каждый день разным, – голос чуть теплеет, карие глаза открываются шире.

– Купец, что ли?

– Хотел укорениться в Сконде, открыть торговлю. Стать моим…

Вторым мужем. Точно. По пустякам здешние жены не играют.

– Но не сладилось. Первого своего пожалела? Не стала даже говорить с ним. Больным уже тогда, верно?

Снова кивок. Двойной.

– И не таким уже справедливым к детям… хотя и старался? Рука иногда головы не слушалась, правда?

Молчит и не шевелится.

– Ох, женщина. Не так всё ладно и складно было у тебя в доме, – говорю с нарочитым гневом. – Будь в Сконде иной закон, стоило бы пытать тебя из-за одного только, чтобы отделить от тебя твою ложь и твои недомолвки. И чтобы тебе оттого сильнее жить захотелось.

Говорю – и понимаю, что именно жить ей ныне хочется больше всего прочего. Сильней жажды искупить свое прегрешение – что родила мужу ребенка не от его семени. Куда сильнее, чем попытка оградить память супруга от позора. Ведь именно он из-за скрытой от самого себя неприязни плеснул на крошечную дочурку готского купца-морехода дубильной жижей. Такие знаки для моего глаза отличны от следов воды и огня. И только поспешное, неумелое лечение кислотных ожогов смогло так повредить лицевой нерв, что всё лицо Китаны сделалось неподвижной личиной.

Знал я это всегда или понял только сейчас – кто скажет?

– Ну не плачь, – говорю я те временем, слегка похлопывая ее по руке. – Я попробую что ни на то сделать. Переменить судебное решение. Выкуп за тебя уплатить, что ли.

Это наполовину враньё, но другая половина, может быть, – чистая правда. Только выкупать, понятное дело, придется собой самим.

Ухожу я прямо домой, чтоб хорошо поговорить с Захирой.

– Вот что, милая моя, – начинаю едва ли не с порога харама. – Выбор у тебя, похоже, невелик: либо мужа теряешь, либо лучшую подругу. Такую, какая бывает в целой жизни одна. Что до меня – то еще не все петухи пропели, как говорится, да и на худой конец выкручусь из-под клятвы своей нерушимой. А на совсем худой – вторично замуж выйдешь.