Меч и его палач
Шрифт:
И чтоб не видеть, как расширяются ее глаза, как начинают сочиться соленой жидкостью, торопливо продолжаю:
– Развода я тебе не дам – еще успеется. Махр – хорошо, а почтенная вдова со своим домом еще лучше. Положим, усадьбу по мне Арман получит – ну, уж это вы с ним полюбовно разберетесь. Что дочь кожевенника богата одним гонором, я уже давно понял, не сомневайся. Да не горюй, еще не вечер, это я тебе говорю!
Чуть погодя взял я смену чистого белья, зачем-то – двустороннюю мантию в мягкой укладке и клятвенный меч
С ним мы договорились быстро. Разумеется, отказ амира Абу-л-Хайр служить Высокой Справедливости влечет за собой смерть. Но поскольку я подсуден не простому кади, но Амиру Амиров и Суду Семерых, то придется ждать, пока их всех призовут. Домой мне все одно хода нет – утопят в слезах и причитаниях. А мужское крыло той тюрьмы, где заключена мать Китаны, не намного хуже дамского. Скимитар у меня взял еще кади, регалии отобрали уже в самой тюрьме – якобы на сохранение.
Ждать – самое нудное занятие и самое скверное. Чтобы ко мне не допускали близких – об этом попросил я сам.
Но вот приходит наш смотритель, учтиво просит привести себя в порядок и следовать за ним. Семеро уже ждут одного.
Сразу на выходе мне надевают на оба запястья цепь: тонкую и подозрительно тяжёлую. Только один металл может производить такое впечатление – золото. Которое легко порвет сильный мужчина с тренированными руками. Такой, как я.
Меня ведут по коридорам наружу, выводят в проулок, которого я раньше не замечал, сажают в седло – и завязывают глаза. Прямо песня…
Ехать, правда, оказалось недалеко: не успел и кости растрясти по местному булыжнику.
Меня бережно сняли с коня, с золотистым звоном провели через несколько дверей, утвердили посередине зала – по звуку эха, небольшого. И оставили одного.
– Теперь можешь снять повязку, Хельм, – сказал очень знакомый голос с легким оттенком металла. – Только не думай, что личное знакомство со всеми нами переломит ситуацию в твою пользу.
Я мигом сорвал ткань руками в оковах, получив в награду еще один благородный перелив звука.
Семеро и один.
Нет, право, будто набрали тех, кто поближе стоял! С бору да по сосенке, лишь бы со мной знакомы были…
Туфейлиус и Рабиа. Хосеф и Марион. Ладно. Однако Торригаль и Стелламарис… Они ж не люди вовсе! Не совсем люди…
Смутно знакомый мне субъект неопределенного возраста – Амир Амиров. Сегодня без вуалей, конечно, и легко узнаваем даже теми, кто его в жизни не видел. Верховный Судья Судей.
Но вот этот человек рядом с ним, одетый в какой-то странный прямой камзол и такого же непонятного цвета длинные, до носков туфель, штаны… Черты знакомы до боли, выражение их – нет.
Филипп. Постаревший и поднабравший ехидцы во взгляде сьер Филипп, который, наконец, меня словил.
А невзрачная личность, которая занимает высший пост в нашем государстве… Разумеется, это он говорил
Мои чувства тотчас же отражаются на моей физиономии и вызывают у них совершенно не приличествующий обстановке смех.
– Да садись, Хельмут, а то на ногах, чего доброго, не удержишься, – говорит Сейфулла. – Рядом с тобой не скамья подсудимых, а кое-то помягче.
В самом деле, вся восьмерка устроилась в атласных креслах западного образца, от которых я уже отвык со здешними напольными подушками и теперь с некоторой даже неловкостью усаживаюсь своей мягкой частью на такое же сиденье.
– Здесь не суд, – говорит Рабиа. – Мы не собираемся выносить тебе приговор помимо того, что ты сам себе вынес. Однако настало время тебе понять смысл той игры, что с тобой вели это время.
– Игры? – ответил я. – Я полагал, что мы всерьез тут живем.
– Что такое жизнь, как не великолепная игра всерьёз? – усмехнулась Марион. – Любая из них такова.
– Нет, послушайте, уважаемый мейстер, – отвечает кардинал моей недоверчивой улыбке. – Не стоит питать иллюзий. Вы нарушили присягу на мече, которую вложил в ваши уста сам Всевышний, и уже оттого повинны смерти. Вы не годитесь в уплату. Вы вообще не в игре, если можно так сказать. Какой монетой вы собираетесь выкупать игну Инайю?
Поистине вопрос вопросов.
– Он может выкупить, – вмешивается наш всеобщий амир. – Может. Если умрет на той стороне. Рутенской.
– Да, разумеется, – отвечает ему Филипп. – Сделает кое-что более веское, чем просто голову потерять. Пожертвует собой.
Как игна… нет, сэниа Марджан. Оба эти «женских» слова я на самом деле почти не слыхал в Сконде – они, что называется, для услады слуха чужеземцев и вообще устарели. Но теперь вспомнил…
А мой старый враг продолжает, и слова его удивительны:
– Какого рожна меня вновь затащили в этот древний ужас, а, дружище Готлиб? Ну ладно – жену друга провожать через все рубежи и в не слишком мягкие объятия. Ну хорошо – пасти и отлавливать этот твой дареный плащ, не зная толком, что ты переиграл ситуацию и что теперь он отходит не сыну, а отцу. Но теперь вы снова всем скопом на этого папашу нападаете – а мне какой с того навар получается? Слезки вытирать, что ли?
Я понял эту околесицу через слово на другое, но чуть позже, поворачивая в голове и сопоставляя, добил все до конца.
– Мейстер, – слышу я голос Торригаля. – Они никак тебе не объяснят с начала и до конца. Есть два мира: Рутен и здешний, который сами рутенцы называют Виртдом.
– По крайней мере, некоторая часть рутенцев, – уточняет Филипп.
– Между ними стоят горы и море, которые мешают проходу отсюда туда, – они как бы заворачивают вас обратно. Да и рутенцы попадают к вам на определенных условиях.