Медная пуговица. Кукла госпожи Барк
Шрифт:
Председатель суда склонился над столом и принялся заново перелистывать следственное дело.
— Преступление против человечности, — сухо заметил он и повернулся к Янковской. — Что вы можете сказать по этому поводу?
Но у Янковской хватило храбрости усмехнуться.
— Макаров все это говорит из ревности, — сказала она, щуря свои дерзкие глаза. — Они с Гренером постоянно ревновали меня друг к другу…
Тут Янковская внезапно поднялась, какими–то совершенно умоляющими глазами посмотрела на своих судей и протянула ко мне руку.
— Андрей Семенович, ведь
И я, правду сказать, смутился.
Председатель пожал плечами, провел ладонью по залысине и поправил очки.
Янковская не замедлила разъяснить смысл сказанного.
— Как видите, майор Макаров не может отрицать нашей близости, — обратилась она к председателю суда, посматривая то на него, то на меня своими кошачьими глазами. — Только он спешит уйти от ответственности!
Председатель строго посмотрел на Янковскую и опять поправил очки.
— Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что Макаров — такой же шпион, как и я, — отчетливо произнесла она звенящим и чуть дрожащим голосом. — И даже чуть покрупнее!
Янковская замолчала.
— Мы вас слушаем, — поторопил ее председатель. — Говорите, говорите!
— Он заслан сюда заокеанской разведкой, — с каким–то отчаянием произнесла Янковская…
И принялась рассказывать о моем свидании с господином Тейлором, о том, что я им завербован, о том, что я снабжал его ведомство ценной информацией и что это я выдал гестаповцам коммуниста и партизана, скрывавшегося у меня под фамилией Чарушина… Да, она сказала все это, пытаясь утопить меня вместе с собой.
— Чем вы это можете доказать? — холодно спросил председатель.
— Спросите его! — с какой–то пронзительностью выкрикнула она, как бы нанося мне удар. — Почему он скрывает, что в Стокгольме на его текущем счету лежат пятьдесят тысяч долларов?
Все–таки она была убеждена, что деньги — это самое главное в мире! Она привела факты и думала, что мне от них никуда не деться, но я даже не успел обратиться к суду.
— Вы можете быть свободны, товарищ Макаров, — повторил председатель с неизменной холодностью в голосе, но в глазах его засветилась какая–то теплота. — Суду известно, кем санкционированы ваши переговоры с генералом Тейлором, а что касается денег, переведенных на ваше имя… — Председатель назвал даже банк, на который был получен аккредитив, слегка наклонился в сторону Янковской и продолжал уже как бы специально для нее: — Что касается денег, они были получены по поручению товарища Макарова и даже израсходованы, но только не на его надобности…
Я посмотрел на председателя суда, и он кивнул мне, давая понять, что я могу удалиться. Я пошел к выходу.
— Андрей Семенович! — внезапно услышал я за своей спиной дрожащий голос Янковской. — Все это неправда, неправда! Я все это говорила для того, чтобы вы разделили мою судьбу… Потому что… Да обернитесь же! Потому что я вас любила…
Но я не обернулся.
Я понимал, что ей хотелось исправить впечатление от своей лжи, но я хорошо знал, что и эти
ЭПИЛОГ
Вот, пожалуй, и все.
Сравнительно много времени прошло с тех пор, но из памяти никак не изгладятся события, описанные мною в этой рукописи.
Окончилась война, я встретился с девушкой, которую любил. Получив известие о моей гибели, она не поверила в мою смерть, а если немного и поверила, в ее сердце не нашлось места другому. Она терпеливо ждала меня. С неизменным волнением слушает жена мои рассказы о Риге и только всегда хмурится, когда я называю имя Янковской.
Разыскал меня после войны и Иван Николаевич Пронин, мы встретились с ним у меня дома. Естественно, что первым долгом я тотчас осведомился о Железнове.
— Где он? Как он? Что с ним?
Но Пронин уклонился от прямого ответа на мои расспросы.
— Когда–нибудь после, — сказал он. — Это сложный вопрос…
И так ничего больше мне не сказал, и я понял, что дальнейшая судьба Железнова — это, очевидно, целый роман, который еще не время опубликовывать.
Потом мы коснулись нашей жизни в Риге, наших поисков, наших общих огорчений и удач.
— Ну а что сталось с вашей агентурой, знаете? — спросил Пронин. — Со всеми этими «гиацинтами» и «тюльпанами»?
— Те, кто уцелел, вероятно, арестованы? — высказал я догадку.
— Да, большинство арестовано, — подтвердил Пронин и усмехнулся. — Но трех или четырех не стоило даже трогать, на всякий случай за ними присматривают, хотя оставили их на свободе.
Мы еще договорили о том о сем. Я выразил и удивление и восхищение быстротой и тщательностью, с какой Пронин сумел оборудовать рацию капитана Блейка.
Пронин снисходительно усмехнулся.
— Обычная практика. В таких обстоятельствах мы не то что английский передатчик, черта бы из–под земли выкопали…
Несколько лет спустя после этой встречи мне довелось проездом побывать в Риге, задержаться там я мог всего на один день. Я походил по городу; он был по–прежнему красив и наряден, зданий, разрушенных войной, я уже не нашел, на смену им поднялись другие. Подошел я и к дому, в котором квартировал у Цеплисов; дом сохранился, но жили в нем другие жильцы. Юноша, открывший мне дверь, сказал, что Цеплис работает в одном из сельских районов секретарем райкома партии. Мне хотелось его повидать, но я не располагал временем на разъезды. По возвращении в Москву я написал Мартыну Карловичу письмо, и теперь мы с ним обмениваемся иногда письмами.
Попытался найти Марту, но я не знал, где ее искать, а в адресном столе Марта Яновна Круминьш не значилась.
Потом мне пришла в голову мысль съездить на кладбище. Я прошелся по аллеям, побродил между памятников и крестов и, удивительное дело, нашел собственную могилу: памятник майору Макарову сохранился в неприкосновенности.
Что еще остается сказать?..
По роду своей работы мне приходится следить за иностранной прессой, правда, я интересуюсь больше специальными вопросами, но попутно читаешь и о другом.