Меншиков
Шрифт:
В действительности же тем, кто считал выгодным для себя отстранение Алексея, не только не нужно, но и опасно было укреплять Петра в этой мысли.
Надобно было предоставить дело только его естественному течению, так как всякое вмешательство со стороны заставило бы проницательного Петра сразу насторожиться, задуматься над тем, почему и кому выгодно отстранение Алексея.
И если мачеха действительно считала желательным отстранение пасынка, то тем более она должна была скрывать от мужа и окружающих эти чувства.
И Екатерина, по общему мнению, действительно „к пасынку казалась добра“, „погибели его не искала“,
Повелев учредить кронпринцессе „приличное характеру царскому погребение“, но „желая истребить непристойный и суеверный обычай выть, приговаривать и рваться над умершим“, Пётр повелел „наистрожайше заказать, чтобы никто над сею царевною, так и над всеми прочими, не издавал такого непристойного вопля“.
И это расценивалось как петровская „новость“, и это ножом по сердцу ударяло старозаветных людей.
Тело Шарлотты „со всем царским великолепием“ было погребено в Петропавловском соборе, двор был в глубоком трауре.
В день похорон жены Алексей получил от отца письмо. „С горечью размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, — писал Пётр сыну, — за благо избрал последний текстамент тебе написать и ещё мало подождать, аще нелицемерно обратишься. Если же ни, то известен будь, что я тебя весьма наследству лишу… ибо я за моё отечество и людей живота своего не жалел и не жалею, то как могу тебя, непотребного пожалеть?“
Это было сокрушительное, уничтожающее письмо, не оставляющее, в случае сопротивления, никаких надежд на помилование.
Зная, какую страшную ярость вызывали у Петра зловредные происки врагов „перемен“, как жестоко, всенародно расправлялся он с ними, предупреждая при этом, что подобным же образом будет поступлено с любым недругом того нового, что завоёвано кровью лучших российских сынов, — зная всё это другой на месте Алексея оцепенел бы от страха и обречённости. Но у Алексея полученный от отца грознейший и притом последний его „текстамент“ вызвал только ещё больший прилив упрямства, дикой непримиримости, озлобления. Немедленно он послал за своими друзьями.
Как быть? Тем более что на следующий день после похорон кронпринцессы Екатерина гоже родила сына, Петра Петровича. До сих пор у неё в живых были только дочери, теперь сын Екатерины мог быть законным наследником трона. Алексей твёрдо помнил мрачные предположения своих верных друзей: „Пока у мачехи сына нет, так она к тебе добра, а как у ней свой сын родится, то не такова будет“.
И действительно, люди близкие к Алексею, рассказывали, что, когда Пётр Петрович родился, Алексей много дней был печален. Но они позабыли либо действительно не знали о получении Алексеем в это время громового письма от отца, в котором Пётр, до рождения внука, Петра Алексеевича, и сына, Петра Петровича, независимо от этого предупреждал Алексея, что в случае упорства он отсечёт его, „яко уд гангренный“. „И не мни себе, — писал Пётр, — что ты один у меня сын, и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу извольшу) исполню“. Письмо это совпало с рождением брата Алексея, Петра Петровича; причина печали могла быть двоякая. Что отвечать отцу? Просить прощения в том, что заслужил гнев, обещать исправление? Он потребует к флоту, к заводам, каналам… И как ему угодить? И для чего угождать?
У мачехи сын, — теперь не будет добра; лучше отказаться от наследства
И Вяземский и Кикин советовали отказаться от наследства. Кикин, большой, рыжий, широкоскулый, с смутно-синими злыми глазами, сумрачно говорил:
— Тебе покой будет, как ты от всего отстанешь, — лишь бы так сделали! — И. внимательно оглядывая худого, узкогрудого Алексея — тонкий серый кафтан на субтильной фигуре, короткие панталоны, белые чулки, туфли с пряжками на тощих, прямых как палки, ногах, круглые карие глаза, припухшие губы на длинном, измождённом лице, — добавлял: — Я ведаю, что тебе за слабостью твоей, не снести… Напрасно ты не отъехал… Да уж того — негде взять!.. И Вяземский сиплым голосом зло-загадочно говорил:
— Волен бог да держава; лишь был бы покой.
И, отклонившись, тупо уставившись заплывшими глазками в пол, он, деланно отдуваясь, торопливо оглаживал свою толстую грудь.
То же советовал и князь Василий Владимирович Долгорукий:
— Давай писем хоть тысячу, ещё когда-то что будет! Старая поговорка: улита едет, коли то будет… Это не запись с неустойкой! Пиши отцу, что готов отказаться от престола.
И Алексей написал так, как советовал Долгорукий.
„Милостивый государь-батюшка! Сего октября в 27 день 1715 года, по погребении жены моей, отданное мне от тебя, государя, вычел, за что много донести не имею, только, буде изволишь, за мою непотребность, меня наследия лишить короны Российской, буде по воле вашей. О чём и я вас, государя, всенижайше прошу. Детей моих вручаю в волю вашу: себе же прошу до смерти пропитания. Сие всё предав в ваше рассуждение и волю милостивую, всенижайший раб и сын Алексей“.
Однако Пётр ответил ему, что остаться „ни рыбой, ни мясом“ нельзя, предложил: „Или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах“.
И это требование не устрашило Алексея и его Друзей.
— Ведь клобук не гвоздём к голове прибит, — заметил Кикин.
— Истинно! — согласился с ним Алексей.
И другие единомышленники царевича убеждали его не пугаться монашества, в один голос советовали согласиться идти в монастырь.
Следуя этим советам, Алексей на другой день ответил отцу, что готов хоть сейчас постричься в монахи.
Пётр задумался. Не совсем ясно было: что это, тонкая хитрость со стороны Алексея или тупое упрямство?
Проницательный Меншиков, умный Шафиров осторожно намекали Петру, что такое согласие, конечно, не без задней мысли даётся, что в искренность решения Алексея трудно поверить хотя бы по одному тому, что он весьма власти желает и от неё никогда не откажется — этому ест» подтверждения…
И Пётр при свидании с сыном сказал:
— Постричься в монахи — это молодому человеку не так-то легко. Одумайся не спеша… Полгода я ещё подожду.
Сказано это было в начале 1716 года, перед отъездом Петра за границу.
Прошло полгода, и Пётр написал Алексею из Копенгагена, чтобы он либо постригался в монахи, либо, если передумал, немедля выезжал бы к нему.
«Еду к тебе», — ответил царевич и действительно вскоре выехал, но… не к отцу, а в Вену, к своему шурину, императору Карлу.
Глубокой осенью, около десяти часов вечера, когда император был уже в постели, переодетые царевич и Евфросинья явились к вице-канцлеру императора.