Меншиков
Шрифт:
Царевич, потупив глаза, отвечал:
— А за что их, дядя Ннкифор, любить?.. Они же у меня матушку отняли…
Занимался Алексей и черчением и математикой, но «через силу»; много читал, но больше книги духовного, богословного содержания. Беседы с духовными лицами доставляли ему истинное удовольствие. Нравились ему тонкости богословских диспутов, любил он разбираться и в подробностях церковной истории, прилежно изучал риторику.
Позднее начали наведываться к нему Голицыны, Долгорукие, частенько заходил князь Куракин, завёртывал на огонёк и сам фельдмаршал граф Борис Петрович Шереметев.
Василий Владимирович Долгорукий хвалил Алексея.
— Ты умнее отца, — говорил. — Хотя твой отец тоже умён, надо дело говорить, но людей
Дмитрий Алексеевич Голицын доставал для Алексея из Киевской лавры «полезные» книги, говорил ему о монахах:
— Они к тебе очень ласковы, любят тебя.
Борис Петрович Шереметев советовал Алексею держать при дворе отца своего человека, который бы всё доносил, что там говорят о наследнике. «Это знать тебе надобно!» — наставлял.
— Добра к тебе мачеха? — спросил как-то Алексея Куракин.
— Добра, — ответил он.
— Пока у неё сына нет, так добра, — заметил Куракин, — а как свой сын родится, то посмотришь — не такова будет. Съест!..
Семён Нарышкин жаловался Алексею:
— Твой отец говорит: «Что вы дома делаете днями-деньскими? Не знаю, как это без дела дома сидеть!» Бездомный он сам, потому и не знает наших нуждишек!
Алексей слушал такие речи, молчал. Но собеседники его знали, что он сочувствует им, — его духовник не раз говорил: «Царевич не таков, чтобы ему живому голову отъели, а „отцовы порядки, говорит, ножом по сердцу. Дай срок, говорит, и мы им всем не пирогами отложим“. А он ведь упрям, скажет — словно гвоздь заколотит…»
— Дай бог! — шумно вздыхали «столпы древлего благочестия». — А то хоть святых вон неси!.. Таких бед его родитель настряпал, таких чудес натворил!..
Для Меншикова вопрос о направлении деятельности будущего государя был вопросом жизни или смерти, потому что тяжелее всего для старозаветных людей, теперь вот окружающих Алексея, было выдвижение Петром таких выходцев из низов, как Данилыч, Ягужинский, Шафиров…
В таких «худородных», полагали они, главное зло царствования Петра, зло, от которого Алексей прежде всего должен освободить государство. «Худородные люди чужие… Взять Меншикова, не по мере своей занявшего первенствующее положение, — он же обманывает государя на каждом шагу! — внушали они Алексею. — Кто должен быть ближе к царю, как не его родной сын и наследник? А выходит, что ближе его — любимец Данилыч!»
Тут уж дело прямо касалось царевича — пахло соперничеством.
«Лучше будь чужой добрый, чем свой непотребный», — писал Пётр Алексею. И царевичу разъясняли, что «чужой добрый» — это и есть для государя всё тот же Данилыч.
«Ты должен убедиться, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру, — предупреждал Пётр сына и прибавлял: — Если же мои советы разнесёт ветер и ты не захочешь делать того, чего я желаю, я не признаю тебя своим сыном».
— Кого же он прочит наследником? Меншикова? — гадали люди, окружающие Алексея. — Не приведи господь бог!..
И вот Вяземский отстранён от воспитания Алексея; наставником его назначен барон Гюйсен, получивший образование в лучших европейских университетах, а общий надзор за ходом образования и воспитания Алексея возложен Петром на… Александра Даниловича Меншикова.
— Дождались! — в отчаянии заметались поддужные Алексея. — Теперь кончено! Всё пропало!.. Хоть завязывай глаза и беги, куда хочешь!..
Вскоре, однако, выяснилось, что со сменой воспитателей Алексея почти ничего не изменилось, грозу пронесло: Гюйсен, по желанию Петра, в непродолжительном времени отправился в Вену в качестве дипломата, Меншиков, как обычно, был по горло занят военными и другими делами, и Алексей продолжал по-прежнему оставаться в кругу своих верных друзей — Вяземского, Нарышкина, Кикина, Абрама Лопухина…
«К отцу непослушание моё и что не хотел того делать, что ему угодно, — причина та, — объяснял позднее сам Алексей, — что с младенчества моего несколько жил с матушкою и с девками, где
Не многому выучился царевич, имея постоянную «конверсацию» с попами и чернецами-монахами, а между тем ему минуло уже двадцать лет.
Гюйсен, поощряемый Меншиковым, приискал Алексею невесту — принцессу Брауншвейгскую Шарлотту. Пётр одобрил этот выбор. И Алексей вскоре женился на Шарлотте, без отвращения, но и без любви.
Пётр и Меншиков надеялись, что женитьба благотворно подействует на Алексея, но ошиблись: по-прежнему он с большим удовольствием проводил время среди испытанных друзей-собутыльников и не расставался со своей любовницей Евфросиньей — крепостной князя Вяземского, подставленной ему прежним воспитателем.
Возвращаясь как-то с пирушки сильно подвыпивший, Алексей в сердцах говорил своему камердинеру:
— Жену мне чертовку навязали; как к ней ни приду, всё сердитует, не хочет со мной говорить.
12 октября 1715 года Шарлотта родила сына, Петра Алексеевича [64] , но… преждевременно, уже на четвёртый день, встала с постели принимать поздравления, «почувствовала себя плохо, и скоро оказались такие признаки, что врачи объявили её безнадёжной».
Через девять дней после родов Шарлотта скончалась, «имея от рождения своего 21 год, а от брачного сочетания 4 года и 6 дней». [65]
64
...Шарлотта родила сына, Петра Алексеевича... — Имеется в виду Петр II (1715 — 1730), российский император с 1727 г. Сын царевича Алексея Петровича и принцессы Софьи Шарлотты Вольфенбюттельской, внук Петра I. Петр II во время подготовки к коронации умер от оспы. С ним в мужском колене кончился род Романовых.
65
Позднее в своем манифесте Петр писал: «…преступя и наруша верность брака, влюбился в некоторую непотребную и ни к чему годную женщину и жил с нею явно во грехе, на презрение и бедствие законной супруги, которая по немногому времени, сказать правду, хотя скончалась от болезни, однако не без подозрения, что и печаль, приключившаяся от невоздержанности такого мужа, прекратили дни ее».
«Кронпринцесса замечала зависть при царском дворе по поводу рождения принца, — доносил своему двору австрийский резидент Плейер — она знала, что царица тайно старалась её преследовать, и по всем этим причинам она была в постоянной печали».
У Плейера, прекрасно понимавшего происходящие в России исторические изменения, эти события и даже всё более или менее близко касающиеся Петра должно было находить извращённое отражение. «По долгу службы» он обязан был со всем тщанием выискивать признаки непрочности петровских реформ, не брезгуя при этом приписывать и самому Петру и даже семейным его неоправданную жестокость, «зависть», «тайные преследования», всяческие чёрные козни. Приписывания такие, конечно, не вязались с известными фактами. Так было и с донесением Плейера о смерти Шарлотты. Ведь известно же было, что кронпринцесса умерла через девять дней после родов. Как же в эти девять дней, будучи прикована к постели, она могла «замечать зависть по поводу рождения у неё сына?.. И „тайные преследования“, о которых доносил Плейер своим, оставались „тайной“ для всех.