Меншиков
Шрифт:
— Оно, золото, и по-инакому можно творить, — сказал второй, ласково и застенчиво усмехнувшись. — Взять яйцо свежее от курицы-молодушки, и выпустить из него бело, и положить в желток ртути, и запечатать серою еловою, и положить под курицу, под наседку, а выпаря, взять то яйцо из-под курицы и смешать лучинкою чистою — и будет золото, и пиши на нём хочешь — пером, хочешь — кистью.
«Вот тут и разберись, что к чему, — думал Александр Данилович. — „Подзолотой пробел краски творить на яйцо“!..
Хм-м!.. То-то старинные краски не блекнут, веками
Придвинулся ближе к окну и… вдруг лязгнул зубами. Дунул ветер, на вершине ближней липы обломился сучок и, цепляясь за ветви, упал на дорожку аллеи; из окна потянуло крепким запахом молодого орешника, и Александр Данилович вдруг дёрнулся и сжался от холода. Быстро поднявшись, он торопливо спустился, почти добежал до дома, прошёл сразу в спальню и, как был в одежде, бросился на постель. В голове стучали звонкие молотки, вертелась мучительно назойливая мысль о творении красок, перед глазами мелькали иконы в богатых окладах, подплывало перекошенное от гнева лицо государя, сладко улыбался Василий Владимирович Долгорукий…
Зуб на зуб не попадал. До боли хотелось вытянуться под каким-нибудь тёплым, пушистым мехом, расправить изнывшие плечи, руки и ноги и погрузиться всему, без остатка, в этакое тёплое, бездумное забытье… Перепуганная Дарья Михайловна стаскивала с него туфли, камзол, дрожащими руками разматывала шейный платок, а он видел, как под потолком — вот они: собираются в громадную стаю и летают, летают свистя крыльями, чёрные болтливые галки, государь бьёт их тростью, кричит: «Ага!.. Вот вам, вот!..» Галки сыплются вниз, заваливают пол, кровать, комнату до самого потолка… Душно! Знойно! Сердце готово выскочить из груди…
— Дашенька!
— Что, дорогой?
«Как она тихо шепчет, как жарко дышит в лицо!..» И Александр Данилович снова впадает в тяжёлое забытье.
Такого сильного припадка с ним никогда ещё не бывало.
Лекари глубокомысленно покачивали головами, бормотали что-то невнятное, разводили руками. Надежды на благоприятный исход болезни не оставалось почти никакой.
— Вы подумайте только — обращались друг к другу врачи, — при кровохарканье да ещё жесточайшее воспаление лёгких!..
…А следственная комиссия тем временем уже составляла доклад государю «о незаконных хлебных подрядах».
— Выходит, что Александр-то Данилович куда как немало похитил казённого интересу, — с плохо скрытой радостью говорил Долгорукий. — Ну-тко, — обращался он к секретарю комиссии Чернобылину, — как мне об этом государю докладывать?
И Чернобылин, уже старенький человек, из приказных.
проевший зубы на кляузах и подвохах, хмурясь и улыбаясь одновременно, всё шаря по впалой груди, будто ощупывая карманы своего засаленного кафтана, принимался — в который уже раз! — читать нараспев:
— «Ваше величество! Комиссия дело сие исследовала и его светлость князя Александра Даниловича Меншикова нашла виновным в похищении казённого интереса. К сему… — положил левую ладонь на лежавшую перед
— Так! — поощрительно отзывался Василий Владимирович и мотал головой: — Читай дальше!
— «Докладывая о сём вашему величеству, — продолжал Черобылин, — прошу рассмотреть производство и заключение наше и сделать конец оному».
Кофейные глазки секретаря лукаво и весело заблестели, тёмное личико покрылось сетью мелких морщин.
— К сему можно бы и ещё присовокупить на словах… — сказал он.
— Что? — живо спросил Долгорукий.
— «Теперь всё зависит от решения вашего величества», — добавил Чернобылин, оглаживая обеими руками остатки рыжеватых волос, курчавившихся над ушами и по затылку.
— И то дело, — заметил Василий Владимирович. — Ты, сударушка, я вижу, догадлив живёшь!
Оба рассмеялись: Долгорукий — громко, раскатисто, Чернобылин — почти беззвучно, прикрыв рот концом 6о-роденки.
…Не принял Пётр Долгорукого с этим делом, сказал:
— Вот, даст бог, выздоровеет Данилыч, тогда будем и разговоры вести, — а пока — копай дальше!
6
Болезнь Александра Даниловича протекала бурно. Почти неделю он не приходил в сознание, метался в жару, бредил, просил:
— Отвезите домой!
В конце недели, утром, открыв глаза, он узнал Дарью Михайловну, хотел что-то сказать, но, болезненно сморщившись, схватился за грудь.
— Алексашенька, что ты хочешь, родной? — сдерживая слёзы, спросила жена.
Но больной не ответил. Кругом, казалось ему. всё было заполнено таким липким, тяжёлым туманом, а бока были так крепко скованы острыми обручами, что вымолвить слова было нельзя. А очень хотелось спросить: кто это так тонко кричит «а-а-а-а!»? Долго, пронзительно!.. От этого крика в ушах, в голове нестерпимо звенит… И когда это кончится?!
Потом он очнулся как-то ночью. На угловом столике дрожало пламя оплывшей свечи, свояченица Варвара Михайловна, маленькая, вся в чёрном, монашеском, сладко всхрапывала, прислонившись щекой к мягкой спинке дивана; голова её свесилась на грудь, и от этого она, горбатенькая от рождения, казалась ещё более жалкой.
И Александр Данилович вспомнил, как несколько лет тому назад так же вот лежал он больной. Варвара Михайловна поила его с ложечки какой-то горькой микстурой, а Пётр Алексеевич, сидя у изголовья кровати, поддерживал его своей широкой ладонью под спину. Обращаясь к своему лейб-медику Блументросту, государь отрывисто говорил:
— Что надо, чтобы поднять его на ноги?.. Блументрост хмурился, прохаживался возле кровати, тёр свои седые виски.
— Всё, что имею, Лаврентий, — поднявшись, подступал к нему государь, — всё отдам!.. Подними за ради Христа!.. — И, как бы отвечая на какую-то свою тяжёлую думу, с великой горечью добавлял: — Вот ведь хиреют нужные люди, а тунеядцы… как борова!