Меншиков
Шрифт:
А народу внушали, что царь — хульник, богопротивник, антихрист от племени Данова [54] .
— Какой он государь! — шипели «бородачи». — Нашу братию всех выволок на службу, а людей наших и крестьян побрал в войско. Нигде от него не уйдёшь.
— Да не царь он, — убеждённо говорили иные, — подменённый младенец, не русский, а из слободы Немецкой. И как царица Наталья Кирилловна стала отходить от сего света, и в то число ему говорила: ты-де не сын мой, заменённый…
54
...антихрист
Были и такие, что жаловались царю на бояр, разбрасывали подмётные письма:
«Бояре твоим указам непослушны: как ты приедешь к Москве — и при тебе ходят в немецком платье, а без тебя все боярские жёны ходят в сарафанах и по церквам ездят в телогреях и называют недобрыми жёнами тех, кто ходят по твоему указу. Как царь Фёдор Алексеевич приказал охабни переменить — ив один месяц переменили, и указа его не ругали, а твой указ ни во что ставят. Только и всего указу твоего послушен, учинился князь Александр Данилович».
Часами иной раз докладывал такое начальник тайной государевой канцелярии, и Пётр сокрушённо вздыхал.
— Вот тут и подумаешь… — бормотал, рассеянно ища что-то на верстаке, — Выходит, Андрей, — обращался к дворцовому механику Нартову, — что такими, как Данилыч, не разбросаешься.
— Истинно, государь, — соглашался тот, мало у тебя верных помощников. А Александр Данилыч — кремень, что и баять… А уж коль начнёт что вершить — куда там!.. Заглядишься… откуда что берётся, ей-богу, чисто вот у него по маслу, так и катится!.. Истинный бог!
— Да-а… — раздумчиво, не слушая Нартова, тянул Пётр, — то-то вот и оно!.. — Взял с верстака пару точёных слоновой кости подвесок для паникадила, покидав их на ладони, протянул механику: — Каково я точу?
Нартов чмокнул губами:
— Хорошо, государь!
— Так-то, Андрей. Кости я точу долотом изрядно, а упрямцев дубиной обточить не могу!
Сказал и как бы внезапно потух, закрыл глаза; лицо изобразило глубокую, скорбную усталость. Молча сидел, опустив голову, нервно постукивая ногтем о край верстака.
«Каторга, истинно каторга! — думал. — Боюсь, силы, здоровье кладу, а они…»
— Ни-че-го! — хрипел, перекашивая губу. — И на чёрта есть гром! Сокрушим! — обращался к оцепеневшему у своего станка Нартову. — Калёным железом выжжем! Чтобы и праху от древней плесени не осталось!..
Вскочил.
— Кого надобно, всех поднимем, да так!.. Силы у нас, — тряхнул головой, и лицо его несколько прояснилось. — У народа-то нашего силы, Андрей, — горы можно ворочать!..
Глубоко верил Пётр в силы народа. И народ, целиком оправдывал эту веру. Высоко поднимая, например, звание солдата — этого подлинного выходца из народа, плоть от плоти, кость от кости его. — Пётр говорил: «Солдат есть имя общее, знаменитое: солдатом называется первейший генерал и последний рядовой».
И действительно, знаменит был русский солдат! Ничто — ни голод и нищета, ни темнота и невежество, в которых держали помещики крепостных, — не могло убить в том же солдате находчивости, переимчивости, ловкости, храбрости, героизма, способности преодолевать любые преграды.
3
— А и многим же ещё надо здесь обзаводиться! — весело сказал Меншиков своим глуховатым голосом и, ступив на коврик, услужливо расстеленный возле кареты, крепко счистил о её подножку снег с подошвы
Был пасмурный, мглистый мартовский полдень. Косо неслась белая крупа, падая на огороженные частоколами громадные пустыри, серые слободы, на ухабистые улицы-першпективы, на ярко размалёванные амбары, сараи, провиантские магазины, цейхгаузы. За поленницами дров — колотых пней, сложенных меж кустами голого лозняка на задворках снежными шапками бухты просмолённых канатов, штабеля досок, горы камней, а далее, под низким белёсым небом, расстилалась, насколько хватал глаз, пустыня волнообразного наста. Сизый туман обволакивал беспредельные болотины, необъятные овражистые поля, скрывал унылую панораму зимней Прибалтики с её глубоченными сугробами, дремучими лесами, чёрными вихрастыми деревушками.
И на этаком месте нужно было создать новую столицу империи — всё распланировать, осушить, одеть в камень и вымостить, потом заселить, потом вывезти горы мусора, грязи, навести чистоту и порядок… И всё это быстро! «Время яко смерть!» — государь говорит. «А место здесь… — частенько думалось Александру Даниловичу, — как под первой Нарвой, бывало, Головин говорил: „Вот это сейчас камень, а это болото. Земля-а!.. В этой земле только лягушкам водиться!“»
Вот и сейчас… Прошли дни Герасима-грачевника и сорока мучеников, когда положено прилетать сорокам да жаворонкам, и Алексея божьего человека — «с гор потоки», «с гор вода, а рыба со стану», — и Хрисанфа и Дарьи «замарай проруби»; надвигалось Благовещенье, а за ним следом, апреля первого Марии Египетской — «зажги снега, заиграй овражки», а здесь всё зима и зима! Весной и не пахнет!.. И откуда только этакая пометуха да понизовка берётся?! Было отпустило, пошла падь и кидь, хлопья с былого воробья, а потом вскоре заворотило вкруть, да так, что избёнки стали палить, как из пушек, и даже от лаптей скрип пошёл.
Но нынче всё трогало Александра Даниловича. По какой причине?
Кто его знает! Это чувство, что всё хорошо, всё отлично, бывало у него обычно после долгих приступов тяжкой болезни: испарина по ночам, кровохарканье, припадки удушья не мучили его уже больше недели.
Вице-губернатор Санкт-Петербурга Корсаков, высокий, дородный, в енотовой шубе, накинутой на плечи поверх синего бархатного кафтана, в белых чулках, башмаках с громадными пряжками, смотрел с крыльца с таким рассеянно-тупым выражением, которое у него появлялось, когда он нашкодит и никак не придумает способ вывернуться из весьма неловкого положения. Он сегодня выпил лишнее за обедом, и отёчное, землистое лицо генерала так покраснело, что почти слилось с буклями огненно-рыжего парика; выпуклые, посоловевшие глаза Корсакова бегали, виновато моргали, оглядывая фельдмаршала: шляпу, расшитую золотым позументом, шубу-накидку с громадным бобровым воротником, разрумянившееся на морозе сухое лицо со смеющимися голубыми глазами, искривлённый улыбкой, с ямочкой в уголке, тонкий рот. Кивнув казачку: «Поддержи подножку!» — Корсаков прохрипел:
— Многим-то, многим надо обзаводиться, Александр Данилович, только, видно, здесь без нас будут делать сие…
Это было сказано так неожиданно, что Меншиков слегка опешил.
— Как это «без нас»? — спросил он, подняв брови.
— Да так, ваша светлость… Уж очень того… глубокий подкоп ведёт под нас этот стервец Алёшка Курбатов! А за ним, поди, и другие, тянуться начнут…
— Ах, ты во-от про что! — протянул Меншиков, вскидывая бровями. — Подко-оп… Не подведёт, будь покоен! — Криво, зло улыбнулся, подумав: «Вот ведь, скажи на милость, вывел в люди проходимца, а теперь он же мне пакости строит!.. Нет, каков гусь!.. Н-ну, подожди, „прибыльщик“, мы тебе со лба волосы приподнимем!»