Меншиков
Шрифт:
— Когда мы, государь, по твоей воле здесь судьи — начал капитан, — то, во-первых, бумагу его, — указал на Меншикова, — должно прочитать всем нам вслух, князю же. как виноватому, встать у дверей, а по прочтении выслать его, князя, вон. Я, как младший член суда, должен буду первым его оговаривать — сказать, чего он достоин, потом каждый скажет своё мнение по очереди. Так указ говорит…
— Слышь, Данилыч, как должно поступать? — обратился Пётр к Меншикову. — А ну, стань у дверей!
Повинная Меншикова была зачитана вслух, после
Выступил «с оговорами» капитан.
— Сей первый в государстве вельможа, так взысканный милостью вашего величества, долженствовал бы всем нам служить образцом в верном хранении законом и в беспорочной службе тебе и отечеству, — обращаясь к Петру, резко говорил капитан со смелостью и прямотой убеждённого в своей правоте человека, — но как он. к великому соблазну твоих подданных, явился сам участником в похищении казённого интереса, то по мере своего возвышения примерного и наказания достоин, в страх всем другим.
Мнения остальных членов суда были столь же решительны и строги.
После всех «оговаривал» Меншикова сам Пётр.
— Где дело идёт о жизни или чести человека, — говорил он, — правосудие требует взвесить на весах беспристрастия как преступления его, так и заслуги, оказанные отечеству, и буде заслуги его перевесят преступления, милость должна хвалиться на суде. — Кратко перечислив заслуги Александра Даниловича, Пётр не упустил сказать и о том, что Меншиков в своё время спас ему жизнь. — Итак, — заключил Пётр, — по мнению моему, довольно будет, сделав ему в присутствии за преступления его строгий выговор, наказать его денежным штрафом, соразмерным хищению, а он мне и впредь будет нужен и, может быть, ещё сугубо заслужит оное.
Была произведена выпись подрядов, которые Меншиков «производил под разными именами»; на этой бумаге Пётр наложил резолюцию:
«За первый подряд ничего не брать, понеже своим именем, а не подставкою учинён и прибыль зело умеренна; с подрядов, кои своим же именем подряжал, но зело с лишком, взять всю прибыль, а кои под чужими именами, с тех взять всю прибыль да штрафу по полтине с рубля».
«К вящшему же Меншикова наказанию», соучастника его вице-губернатора Корсакова, «вспомоществовавшего в оных недозволенных подрядах или паче присоветовавшего ему оные», решено было публично высечь кнутом.
— …Так вот, Пётр Павлович, нашего брата и учат, — обращался Меншиков к своему всегдашнему советчику Шафирову. — Что же мне теперь делать? Опять в ноги государю валиться?
— В ноги, в ноги! — потряхивал буклями парика вице-канцлер. — «Припадаю к стопам вашего величества», «Слёзно прошу»… и всё там такое… Ну, огреет дубинкой раза два. Да тебя же не учить, Александр Данилович, как это…
Не договорил, шариком откатился к стене, мгновенно юркнул за спинку высокого кресла, так как Меншиков сразу бросился к пепельнице — запустить.
— Ах, проходимец!
— Чего?
— Семеро на одном колесе
— И все доехали, — подхватил вице-канцлер, поблескивая из-за кресла коричневым глазом. — Не сердитуй, светлейший! Не всякий виноватый удостаивается царской дубинки. Ей-ей, то есть знак великой близости к государю. Я б, разрази меня гром, испытав такое внушение, вспоминал бы о нём как о милости. Даже и тогда, когда считал бы себя наказанным незаслуженно, — тараторил проворный толстяк. — Ей-ей, Александр Данилович, говорю от души!
— Не балагурь, выходи, — спокойно вымолвил Меншиков. — Государь изволит наказывать меня как сына милостивый отец. Я этого не стыжусь.
Только и разговоров в это время в Питере было, что о деле Меншикова. Но велись такие разговоры келейно. Люди из лагеря Меншикова даже в разговорах открыто стоять за него не могли, потому что самим государем был он признан виновным в похищении казённого интереса. А родовитые боялись выдать себя — уж очень обидно и горько было им расставаться с ярко блеснувшей было надеждой избавиться от «всесильного хама», как честили они Александра Даниловича в своём тесном кругу.
— Не знаешь, сколько с Данилыча государь штрафов взять положил? — спрашивал будто невзначай, между прочим, Апраксин у Якова Долгорукого, приглашённого к нему на обед.
— А бес его знает, Фёдор Матвеевич, — уклончиво отвечал Долгорукий, поглаживая свои длиннейшие седые усы. — С него всё как с масла вода! Это ж не мы!.. Вчера он полдня сидел у государя в токарной. О чём говорили — одному богу известно! Как и всегда между ним… Говорят близкие люди, что подал он государю рапорт. Написал, что из своих денег на драгун издержан без малого двадцать тысяч, прибыли дал государству за эти годы с лишком полмиллиона да жалованья как генерал-губернатор вовсе не получал. Оно, глядишь, и…
— Скостит государь, скостит с него штрафы. — шамкал Апраксин, приглаживая свои длинные жидкие волосы. — Как пить дать, половину скостит! А мы разнесчастные!.. — Вытер салфеткой глаза. — Да пей же ты, Яков Фёдорович, за ради Христа! Чтой-то как курица, прости господи!
— Хватит, Фёдор Матвеич! — Долгорукий провёл ребром ладони по горлу. — Во по каких мест! И то боюсь, как бы не расплескать по дороге… Да и тебе, — хмуря брови, — мельком старчески строго глянул на адмирала, — пожалуй, не будет ли? Ишь слеза прошибает!..
— Слеза, слеза! — хныкал генерал-адмирал. — А как не реветь, когда мы не в почёте? Кто ноне в передней-то у царя? Пирожники, жидовины-сидельцы да денщики!..
— Пойдём, пойдём! — тянул его за рукав Долгорукий, указывая на дверь. — Там, поди, без тебя обедать не начинают. Начерно-то начерно, а ишь набрались!
— Подожди, — хрипел Апраксин, — дай поговорить-то с глазу на глаз.
— Знато всё, ведомо, — кивал головой Долгорукий. — Идём, Фёдор Матвеич, идём. Небось и сам я из тех же квасов, кому говоришь-то?