Мера Любви

Энгел Франц

Де Бельвар рассказал другу, что соколы летают высоко по кругу, то есть они птицы так называемого высокого полета, бьют множество болотных птиц: журавля, дикого лебедя, цаплю, уток и селезней.

— У нас в Честере столько болот, что охотиться с соколами одно удовольствие, — заметил граф с таким видом, словно болотистая местность графства исключительно его заслуга. — А вот ястребы когтят жаворонков, куропаток, перепелов и бросаются на добычу с руки охотника. Это называется птицы низкого полета.

Граф подал Джованни перчатку из оленьей кожи и посадил ему на левую руку хорошо воспитанного линялого сокола, которого

можно было держать без клобучка.

— Прижмите локоть к боку, Жан, иначе вы быстро устанете, советовал граф. — Вы его неправильно взяли, ему неудобно сидеть на ребре ладони, смотрите, как он переминается и скребет когтями! Сожмите руку в кулак, вот так.

Де Бельвар вовремя предостерег Джованни от желания погладить птицу рукой, объяснив, что соколу такая ласка не придется по вкусу, и подал другу палочку, которой следовало их гладить.

Джованни видел, как де Бельвар любит своих птиц и охоту с ними, а все, что нравилось де Бельвару, не могло не понравиться Джованни. Де Бельвар же ничего так не желал, как угодить своему милому другу, и уж коли Джованни нашел соколов достаточно занимательными, граф без промедления предложил ему вместе поехать на соколиную охоту в следующий же приезд в Стокепорт.

— Я научу вас, как снимать клобучок и вабить, — обещал де Бельвар.

— Боюсь, он меня клюнет, — нервничал Джованни.

— Не бойтесь, он очень послушный, — граф забрал сокола.

Де Бельвару страшно хотелось обнять Джованни и расцеловать — из чистой благодарности за то, что ему было всегда так хорошо с ним, как еще никогда и ни с кем. Его симпатия давно уже сделалась слишком восторженной, да и разве была она когда-либо иной, чтобы именоваться просто дружбой — таким затертым термином, имеющим возможность означать все, что кому угодно? Трепетное и нежное отношение де Бельвара к Джованни никак не оправдывалось общностью интересов или взаимной выгодой, чем часто объясняется прочность дружеских связей. Однако глубокое волнение, говорящее о много большей привязанности, какое граф неизменно испытывал в присутствии друга, продолжало оставаться скрытым глубоко в его сердце, словно подземные воды, что незаметно текут, набирая силу в недрах под плодородной почвой, недоступные взгляду, неуловимые для слуха.

Жан, — позвал граф и тут же отступил, не решаясь, как обычно, высказать вслух свои мечты. Ему часто приходили на ум воспоминания о пережитой вместе псевдоосаде Стокеиорта и думалось, сколь хорошо бы зажить с Джованни вместе, все делать сообща и никогда не расставаться. Странное желание. Де Бельвар побоялся смутить друга такими речами.

Что? — тем временем откликнулся Джованни, тоже задумавшийся о чем-то своем. — Что вы хотели сказать мне, Гийом?

— Ничего, глупости. Я ведь не слишком умный, не так ли? — попробовал отшутиться граф.

— Вот уж теперь вы точно глупость сказали, — расстроился Джованни. — Вы очень умны. Не просто умны, вы еще и мудры, Гийом, мудрее меня.

— Ум отличается от мудрости? — как прилежный ученик, никогда не упускающий возможности чему-то научиться, с любопытством спросил де Бельвар.

— Конечно отличается, иначе зачем бы им называться разными именами, — ответил Джованни, привыкший учительствовать. — Мудрость — добродетель, ей нельзя выучиться, это дар Божий. А ум — способность, которую можно развивать, как любую другую. Но сейчас не

урок, Гийом, — остановил себя Джованни.

— Да? Странно, — де Бельвар принял удивленный вид. — Пойдемте тогда обедать.

И они в веселье отправились за стол под руку, как и полагается задушевным друзьям.

На соколиную охоту поехали в начале следующей недели. Это развлечение считалось столь изысканным и мало утомительным, что их сопровождали вдовствующая графиня и старшие девочки: Мод, Мабель и Агнес.

Джованни не умел снимать клобучок с должной сноровкой, чтобы не отвлечь сокола до того, как тот увидел добычу, поэтому его роль ограничивалась в основном наблюдением за тем, как охотятся другие. Люди графа, специально для этого предназначенные, били в барабаны, вспугивая болотных птиц, которые стаями поднимались в воздух. Соколы сразу же взмывали так высоко, что терялись из виду, хватали на лету свою жертву и повергали наземь, затем, словно отскочив, взмывали вновь, чтобы обрушиться на других. Так за короткое время охотники обрели богатую добычу.

Де Бельвар заметил, что Джованни быстро прискучило смотреть за птицами, у него глаза утомились, к тому же, он, кажется, плохо видел на дальнее расстояние. Джованни беспомощно щурился, пытаясь разглядеть сокола в той части неба, на которую ему указывали. Графа это обстоятельство привело в умиление, так же как, скажем, маленький рост и хрупкая комплекция Джованни. Плохое зрение явилось для де Бельвара еще одним поводом заботиться о своем беспомощном друге и всячески оберегать его.

На исходе дня всей компанией вернулись в Стокепорт, и граф не мог отпустить Джованни от себя еще добрых два дня, а когда тот все же уехал, де Бельвар явился к нему на следующее же утро.

ГЛАВА XXXIV

О том, как граф Честерский разрушил надежды силфорцев

Постепенно де Бельвар взял себе привычку ездить в Силфор практически ежедневно, мало какое утро обходилось без того, чтобы он не проезжал чуть свет через городские ворота. Силфорцам было отчего беспокоиться: в последнее время пошли толки, будто граф собирает саладинову десятину со всего своего палатината и намерен, как само собою разумеющееся, обобрать и Силфорскую епархию, даром что епископ тоже крестоносец. Это не помешает им, господам, содрать с бедных людей двойной налог.

Каноникам же страсть как надоело ходить в виноватых, и они начали потихоньку показываться в городе, самим своим видом возбуждая к себе интерес и даже находя некоторое сочувствие кое у кого из обывателей. Они отчего-то вообразили, что епископ решил держать на них обиду до самого престольного праздника. Каноники так и говорили, «обиду», словно речь шла об их конфликте с Джованни, а не о совершенном ими преступлении. Кстати сказать, едва прошло первое замешательство и растерянность, каноники быстро перестали сокрушаться о случившемся, и теперь, чем дальше отстояло от них во времени «неприятное событие», как они промеж собой выражались, тем больше им казалось, будто не случилось ничего такого уж страшного. Они словно все забыли, или попросту отказывались помнить. Пока суд да дело, подошел срок Троицына дня. Джованни видел, что нет никакого толку наказывать каноников дольше, и потому решил очистить от святотатства собор Святой Марии Силфорской повторным освящением на Троицу и тогда же простить их, нераскаявшихся, ради праздника.