Мера Любви

Энгел Франц

Едва им было вновь позволено вернуться на свои хоры, каноники посчитали себя и вовсе ни в чем не повинными. Джованни отнюдь не делал вид, словно забыл об убийстве декана, поэтому каноники с полным, как они рассудили, основанием посчитали его злопамятным и начали роптать. Они отрядили к Джованни архидьякона просить вернуть им ключи от церкви, Фольмар же, человек далеко не искушенный в дипломатии, попытался сначала униженно клянчить, а потом, не в силах справиться с вдруг взыгравшей гордыней, принялся не просить, но требовать. Тут была очередной раз помянута и необходимость выборов нового декана. Джованни как обычно струсил, ключи отдал, а насчет выборов обещал подумать, и если бы не присутствие поблизости его телохранителя, доброго воина Филиппа из Бовэ, Джованни, пожалуй, и вовсе отступил бы, согласившись на что угодно, — настолько угрожающе держал себя архидьякон. Однако, любые угрозы Фольмара оставались не более чем пустым звуком, пока Филипп из Бовэ берег Джованни как зеницу ока, представляя в Силфоре графскую власть в отсутствии графа, и пока сам де Бельвар постоянно жил поблизости, не уставая наезжать за надобностью и без надобности в гости к епископу. При таких обстоятельствах, ясное дело, у каноников с горожанами

не было ни малейшей возможности застращать Джованни как следует. Им оставалось лишь изливать свое недовольство втихомолку, в ядовитых сплетнях за глаза. Давно уже в городе развлекались, сочиняя небылицы про своего епископа, — такие нелепые, что их смешно было бы повторить. Судачили, например, будто покойная жена мыловара, тайная пассия Джованни, родила от него урода, которого тут же убили от греха подальше, или говорили еще, будто Джованни намного старше, чем представляется честным людям: он-де знаком со всякими колдовскими науками, и его неестественная моложавость — результат регулярного совершения определенных обрядов, причем разнообразие и причудливость действий, необходимых, чтобы остаться вечно юным, зависели исключительно от богатства воображения очередного рассказчика. Придумывали наконец, будто Джованни не равнодушен к маленьким девочкам, ибо он, мол, лишь с детьми способен чувствовать себя мужчиной. Ну и, разумеется, утверждали, будто епископ — любовник де Бельвара. И никому в Силфоре даже в голову не приходило, что Джованни обо всем этом известно. А Джованни убеждал себя не расстраиваться из-за глупых вымыслов, хоть иногда ему и делалось очень горько от такой несправедливости. На счастье силфорцев, графу он жаловаться не собирался. Не из ложного стыда, но опасаясь его кругого нрава, — известно, как мало де Бельвар церемонился с простолюдинами.

В городе набрались терпения и выжидали некоего благоприятного момента, чтобы показать Джованни «истинное положение вещей», как сказал однажды регент певчих, а после каноники и вслед за ними горожане разнесли понравившееся выражение повсеместно, с удовольствием повторяя его каждый раз, когда им доводилось собираться большой ли, малой ли компанией. Какой конкретно смысл они вкладывали в эти слова, силфорцы и сами не знали. Главное, можно было успокаивать себя до поры до времени самой возможностью когда-либо добиться этого искомого «положения». Между тем, горожан и каноников ждало ужасное испытание, разбившее вдребезги все их надежды и упования на скорое осуществление своих заветных планов: де Бельвар переехал жить в Силфор.

Граф занял средний этаж дома Тибо Полосатого, устроившись там весьма комфортно и не без роскоши с несколькими своими людьми, по всей видимости надолго. Де Бельвар буквально заваливал Джованни подарками, преподнося ему что-нибудь каждый раз, как приходил в епископский дом. То вместе с ним являлись рабочие-обивщики, то привозили дорогие предметы обстановки, и с каждым днем это некогда довольно мрачное обиталище, преображалось все больше и больше. Граф не жалел средств и стараний ради благополучия своего друга. Джованни чувствовал себя неловко, никто до сего момента о нем так не пекся и не заботился. Но отказываться он не смел, подозревая, и не без оснований, что не прими он хоть малую услугу, де Бельвар на него обидится. В конце концов благоустройство епископского дома шло на пользу и самому графу, ибо он находился там куда чаще, чем в роскошных покоях Тибо.

Они продолжали занятия и прогулки, и любому на их месте, пожалуй, уже прискучило бы проводить все время с одним и тем же человеком, но только не де Бельвару с Джованни.

— О чем они могут говорить так долго? — часто спрашивали друг друга и люди графа, и силфорцы, но это был не более чем риторический вопрос, никого по-настоящему не интересовали темы их разговоров, странным считалось столь тесное общение само по себе.

— Да какая разница, о чем? Кажется, им никогда не наговориться, — обычно пожимали плечами в ответ. И все. Что тут еще можно было бы добавить?

Однажды де Бельвар усердно выводил формы латинского перфекта: vici, vicisti, vicit [11] , а Джованни изобретал предложения с этим глаголом для последующего диктанта. День уже клонился к вечеру, когда небо затянули тяжелые облака и начался довольно сильный дождь. Сразу стемнело, много раньше обыкновенного. Чтобы продолжать писать, требовалось зажечь свечи, но граф остановил Джованни:

— Не надо, Жан, давайте лучше так… посумерничаем.

— Да, не стоит злоупотреблять занятиями при свечах, это вредно для глаз, — с обычной своей покладистостью согласился Джованни.

11

1 (В книге текста сноски нет.)

vici, vicisti, vicit - Сряжения глагола vinco (vincere, 3a)- побеждать

Perf. ind. act.

vici

vicisti

vicit

vicimus

vicistis

vicerunt...

Добавлено верстальщиком.

Они сидели в комнате Джованни наверху, граф поднялся со своего места у писчей конторки и встал взглянуть на дождь в оконную нишу.

— Скоро не кончится, — произнес он.

— Хорошо, что вам не ехать в Стокепорт в такую погоду, да еще на ночь глядя. Я бы вас и не отпустил, пожалуй, — Джованни уселся на свой большой сундук у стены, как раз напротив окна, и украдкой разглядывал де Бельвара, стоящего к нему вполоборота в призрачном свете загашенного дождем дня.

Граф ничего не сказал, и между ними вдруг опустилась необычная, какая-то душная тишина. Дождь шумел, отгораживая их от всего мира словно влажными тяжелыми портьерами. Молчание Джованни и де Бельвара не было похоже на паузу в разговоре, возникающую порой между людьми, которым больше нечего сказать, и либо собеседники испытывают неловкость, мучительно подбирая слова ради продолжения разговора во что бы то ни стало, либо, согласившись с чем-либо промеж собой, умолкают, умиротворенно наслаждаясь комфортной мягкой тишиной взаимного понимания, не требующего слов. Нет, им хотелось поговорить, вернее, де Бельвару необходимо было выговориться, а Джованни каким-то своим внутренним чутьем понял и принял это его желание и ждал. Но графу предстояло рассказать о

себе то, о чем он никогда и ни с кем до сего момента не говорил, и что можно было произнести только в потаенном алькове долгого вечернего дождя, когда присутствие рядом близкого человека, единственного, перед кем не зазорно открыть душу, ощущается по-особенному сильно, ибо ни яркие краски, ни резкие звуки не отвлекают ни говорящего, ни слушающего.

Де Бельвару тяжело было начать, и Джованни не выдержал первым:

— Отчего вы так грустите, Гийом?

— Верно, это можно счесть за странность, — не сразу отозвался де Бельвар, — но такой дождь, не буря с грозой, а именно долгий нудный дождь всегда заставляет меня думать о смерти. Весь мир как будто безутешно рыдает по тем, кого уже не вернешь. О, я, кажется, выразился очень поэтично, — заметил граф с горькой иронией. — Знаете, Жан, — уже серьезно продолжал он, — я за последние несколько лет потерял столько близких, да и просто знакомых, даже странно… Генрих — молодой король, при дворе которого я подвизался, простился со своим бренным телом уже вот как пять лет, потом погиб Жоффруа Бретонский, а ведь они оба, когда умирали, были моложе меня теперешнего. Я похоронил Кевельока, родителей, жену и своего единственного ребенка, — граф замолчал, казалось, не желая больше говорить на эту тему, и Джованни начал уже подыскивать что сказать в ответ, когда де Бельвар произнес:

Я, конечно, видел много смертей, может быть, даже слишком много, но некоторые потери тяжело пережить, особенно тех, кто был от тебя зависим, уповал только на тебя.

Де Бельвар стоял почти спиной к нему, опустив голову, так что Джованни не мог видеть выражения его лица, но голос графа звучал глухо, и Джованни хотелось броситься утешать его. Он с трудом заставил себя сидеть на месте, понимая, что другу надо еще многое сказать и пока рано вмешиваться.

Моя жена потеряла нашу дочь-младенца и умерла здесь, в Честере, а меня не было рядом. Меня никогда не было рядом, — сокрушенно произнес граф и вновь замолчал.

ГЛАВА XXXV

Жизнь Гийома де Бельвара, рассказанная им самим

— Вы любили свою жену, Гийом? — сочувственно спросил Джованни.

— Да, наверное, — задумчиво ответил де Бельвар, наверное, любил по-своему. Беатрис по прозванию Поющая Роща, моя несчастная жена. Мы вместе росли, она была лишь на два года моложе меня, и я играл в ее верного рыцаря, пока она воображала себя моей дамой сердца. Нас воспитывали при аквитанском дворе королевы Элеоноры, где царили нравы fin'amor, [12] — словно оправдываясь, пояснил де Бельвар. Я был ей как брат, так же как Кевельоку — как сын, и нам не возбранялось часто видеться, пока мы были еще дети, а потом, когда Кевельок решил нас обручить, мы, опять же, обрадовались тому, что наши судьбы связаны. Но почти сразу после обручения я уехал в качестве питомца Кевельока воевать с королем Генрихом Старым на стороне его сына, короля Генриха Молодого, которого отец опрометчиво короновал, не наделив даже призраком не то чтобы королевской, а хоть какой-нибудь власти. Мне тогда едва исполнилось может лет тринадцать, не больше, и я ничего еще не понимал, мне было просто очень интересно участвовать в заговоре против короля. Наши войска занимали замки и селения, и у меня дух захватывало от таких приключений. Забава кончилась, когда нас заперли в крепости Дол на границе Нормандии и Бретани. Я разделил с другими заговорщиками тяготы изматывающей осады. В конце концов Старый король вынудил нас сдаться. Благородных было человек сто. Король так разгневался, что приказал всех заковать в кандалы, невзирая на титулы, и отправить как пленников в Англию. Когда нас привезли в Барфлср, оказалось, что с нами поедет и двор плененной к тому времени королевы Элеоноры, державшей в нашем заговоре сторону своих сыновей против мужа. Мы мельком увиделись с моей нареченной. Бедняжка Беатрис так переживала, плакала все время. Подумать только, как все для нее обернулось! И отец, и жених могут быть казнены как заговорщики, а ее будущая доля — безрадостное сиротство и вдовство еще до замужества. Нам обоим представлялось, что впереди нас ожидают лишь горести и лишения. Смешно, только я и при таких обстоятельствах продолжал воображать себя героем, нисколько не страшился смерти с безрассудством, какое возможно, пожалуй, лишь в ранней юности. Я изо всех сил старался держаться в соответствии со своими представлениями о чести. По большому счету, мне и дела не было до всех страданий моей бедной невесты, я думал только о том, как же это все возвышенно и трагично, прямо как в жестах. Никто, казалось, не рассчитывал на милость старого короля, но постепенно он остыл. Не знаю уж, какие клятвы он стребовал со вчерашних заговорщиков, меня ни во что не посвящали, вообще не принимали всерьез. Я должен был последовать судьбе своего воспитателя Кевельока — помилование фа-фа Честерского означало помилование и для меня.

12

1 (В книге текста сноски нет.)

fin'amor - тонкая любовь (фр.)

Добавлено верстальщиком.

Что дальше? Сначала Старому королю сдался его второй сын Ричард; потом и старший, Генрих, коронованный король без власти, вместе с Жоффруа Бретонским сложили оружие. Старый король всех простил, или скорее сделал вид, что простил. Мы с Кевельоком и Беатрис вернулись в Честер, меня к тому времени уже посвятили в рыцари, сам Генрих II снизошел, в знак возвращения Кевельоку своей милости, и нас с Беатрис поженили. Только вряд ли моя молодая жена успела почувствовать перемену в своем положении, я оставил ее чуть ли не на следующий день после свадьбы, ради так называемых рыцарских подвигов. Меня совсем не прельщала спокойная жизнь в кругу семьи, я находил такое существование пресным, скучным, хуже того, недостойным настоящего мужчины. Если бы я мог узнать от кого-нибудь, что именно подразумевается в нашем мире под жизнью рыцаря и настоящего мужчины, может быть, я одумался бы вовремя. Но тогда я спешил с отъездом и уехал без сожаления, на континент. Там я поступил на службу к Генриху, Молодому королю, болтающемуся из Нормандии во Францию, из Франции в Аквитанию, из Аквитании еще куда-нибудь; его восстание не принесло ему никаких выгод, и он так и оставался королем без королевства, всецело зависимым от подачек отца.