Мера Любви
Шрифт:
— Слава Богу, Жан, с вами все благополучно! — воскликнул де Бельвар.
— Вы хотели сказать: слава Богу, вы целы? — улыбнулся Джованни. — У нас тут произошли странные вещи, Гийом.
Джованни сошел к графу и бесхитростно поведал ему обо всем, что случилось. Де Бельвар пребывал с начала рассказа в некотором недоумении, а потом принялся хохотать.
— Да уж, это было бы так смешно, если бы не было так грустно, — сам едва сдерживая смех, сказал Джованни. — Совсем меня нельзя одного оставить, сразу безобразия.
— Ох, Жан, знали бы вы, как я напугался, увидев запертую церковь! — де Бельвар испытывал радостное возбуждение человека, уверившегося
— И как мне прикажете с ними быть? — спросил Джованни. — Сказать по правде, я не могу наказать их как следует.
— Это еще почему?
Граф хотел добавить: «Для этого я у вас есть», — но посчитал такое заявление слишком похожим на узурпацию прав своего друга во внутрицерковной области, находящейся вне пределов его светской власти.
— Потому что это убийство действительно произошло непреднамеренно, словно несчастный случай, прямо как и сказал Фольмар, — ответил Джованни. — Кроме того, они все без исключения виноваты. Не столь важно, кто именно нанес декану Брендану последний смертельный удар. — Джованни пожал плечами. — В общей драке какая разница? А наказать их всех я не могу, иначе мне пришлось бы разогнать капитул. При этом каждый, кто не убил декана, посчитал бы меня несправедливым, стал бы жаловаться вышестоящим церковным властям, а тот, кто знает за собой грех убийства, чтобы о нем никто не догадался, станет самым ярым жалобщиком, словно безвинно обвиненный. Да я и понятия не имею, где мне набирать новых каноников. И каковы они еще окажутся? Этих-то прохвостов я хоть знаю, а неизвестное зло хуже известного. Кроме того, весь опыт, какой только есть у меня в церковной жизни, научил меня не выносить сор за порог своей церкви без крайней на то надобности, клерикальные дела чаще всего предпочитают попросту замять.
Я принимаю ваше решение, Жан, — серьезно сказал де Бельвар, — и я стану поддерживать вас в любых действиях, что бы вы ни предприняли.
— Знаю, Гийом, — кивнул Джованни. — Только предпринимать мне особенно нечего. Я решил запретить им на время служить, потом мне придется наново освятить собор, а дальше посмотрим. Надеюсь, они извлекут урок из всего этого.
— Дай Бог. Хотя мне, говоря по совести, в их способность извлекать уроки что-то плохо верится, — скептически заявил де Бельвар. — В общем, я с вами, Жан, согласен. Вы все мудро решили. Только давайте вот как поступим, чтобы мне стало спокойнее. Я оставлю вам одного моего молодца, Филиппа де Бовэ. Он огромный как дом и вояка хоть куда, с вашими канониками ему разобраться — раз плюнуть.
— Считаете, мне нужен телохранитель? Что ж, когда я учился в Болонье, мой дядя тоже так считал и посылал со мной везде своего слугу, чтобы меня никто не обидел, — Джованни вздохнул. — Вот так всегда, от меня одни хлопоты, не могу я сам за себя постоять.
— Жан, какие хлопоты? Придумаете же, — де Бельвар взял Джованни за руку. — Развеяться вам надо, отвлечься. Погода сегодня прекрасная, тепло не по времени, солнечно. Поехали прогуляемся.
Джованни с радостью согласился, граф крикнул человека, приказал седлать Логику, словно он, а не Джованни был в епископском доме хозяин.
На выезде из города Джованни вдруг спросил де Бельвара, желает ли тот еще учиться.
— Конечно, только вот прошлый урок я позабыл совсем, слишком много времени прошло, — признался граф, и Джованни услышал в его словах искреннюю заинтересованность в занятиях.
— Ничего, — сказал он, — мы повторим.
Солнце уже стояло высоко, когда им наскучила верховая езда и они, оставив коней
— Скажите мне, Жан, кто из смертных в состоянии спастись, если даже призванные послужить Богу совершают тяжкие прегрешения? Ваши каноники, например, или аббат Бернар достойны ли Рая? — высказал де Бельвар мысль, давно не дававшую ему покоя.
— Милый Гийом, не нам с вами судить о том, чьи имена навечно вписаны в Книгу Жизни, а чьи нет. Это ведомо одному только Богу, — ответил Джованни. — Но, скажу так: принадлежность к клиру отнюдь не дает святости, зачастую в клирики идут люди слабые, не способные проявить себя ни на каком ином поприще, и просто не разумеющие, как спастись иначе.
— Но вы, Жан, разве вы из таких?
— Не совсем. Я не слишком гожусь для этого, правда, — Джованни остановил возражения де Бельвара. — Я люблю теологию, серьезно, искренне, и она отвечает мне взаимностью, по крайней мере, мне так представляется, — смущенно улыбнулся он. — Поэтому я скорее мог бы сделаться хорошим ученым, нежели прелатом, и, думаю, принес бы больше пользы на профессорской кафедре, чем на церковной. Но, что поделать, я струсил, не смог пойти наперекор выбору, сделанному моей семьей за меня, и малодушно покорился своей участи. Не стал отстаивать своего призвания. — Джованни шел рядом с графом, опустив голову, словно смиренно склоняясь перед всеми превратностями судьбы. — Я решил, что так я хоть отчасти воздам своим родным за все заботы, какими им обязан. Мне дали образование, дали возможность занять в обществе такое высокое положение, на какое я без посторонней помощи не в состоянии был бы претендовать. Итак, во-первых, я избавил семью от своего присутствия и необходимости кормить меня, бедного родственника, а во-вторых, я рассчитывал послужить доброму имени своего рода.
— Жан, вы несчастны? — осторожно спросил граф.
— Нет, уже, нет, — Джованни поднял глаза на де Бельвара, в них святилась радость. — Как бы я мог называть себя несчастным, когда я встретил вас?
Вы слишком добры, — граф наклонился над рукой Джованни и благоговейно поцеловал ее, словно приложился к реликвии. — Вы-то уж наверное спасетесь.
— Надеюсь, — ответил Джованни, не переставая улыбаться де Бельвару.
— Я не сомневаюсь. Я, Жан, впервые вижу такого человека как вы. Недаром говорится: мало избранных.
— Гийом, много званых. Господь желает спасения всем и каждому, Он ведь любит нас, — убежденно сказал Джованни.
— Я вообще-то всегда думал, что спасаются только какие-нибудь там убогие, калеки, сидящие на паперти с протянутой рукой, прочие же, особенно рыцари, люди светские, да еще и военные, спастись вовсе никак не могут. Даже турниры объявлены греховным занятием, что уж говорить обо всем остальном, мы ведь воюем, убиваем. Мы не можем помышлять только о спасении собственной души, денно и нощно вознося молитвы, у нас забот полно, и все земные, не спасительные. де Бельвар говорил одновременно как человек глубоко опечаленный своей обреченностью на вечную погибель и вместе с тем легкомысленно безразличный к собственной посмертной участи.