Мертвая тишина
Шрифт:
— Ты все испортила! — заходится первая.
— Опал, милая, ты меня не слушаешь, — отвечает ей миротворица.
Камера проскальзывает через дверь, и нашим взорам предстает Опал Данливи. Скрестив руки на груди, она сверлит взглядом женщину в возрасте, но очень на нее похожую, за исключением лиловых волос.
Я кошусь на Ниса.
— Вай Данливи, — сообщает тот. — Мамаша Данливи.
И вот за этим ее пригласили в сериал? Мне хочется закатить глаза, однако от вида разгневанной Опал в безупречно белом халатике — в том же самом халатике, что
Выглядит Опал измотанной и дерганой, и даже косметика плохо скрывает фиолетовые круги под глазами. Она буквально парализована яростью. Ее мать тоже отнюдь не картинка для рекламного проспекта. Пряди коротких волос взъерошены, а тушь на глазе со стороны камеры размазана, как если бы женщина спала и не успела подкраситься. Вид у нее растрепанный — как физически, так и психически.
Обе как будто и не замечают камеры. Или же просто играют на нее.
— Если нарушишь судебный запрет, милочка, лишишься поддержки зрителей, — продолжает Вай.
— Да ты ничего не понимаешь! — ухмыляется Опал. — Я просто соответствую бренду. И бренд — это я!
Данливи-старшая натянуто улыбается, и на щеках у нее впервые заметны морщины.
— Золотце, кажется, ты недооцениваешь популярность остальной семьи. Твоя сестра и я…
— Заткнись, заткнись, заткнись! — Девушка прижимает ладони к ушам. — У меня от твоего трепа уже голова раскалывается! — Она слегка покачивается — глаза зажмурены, рот все еще открыт после воплей.
Вай реагирует стремительно, и я едва улавливаю ее бросок перед звонкой пощечиной дочери.
— А теперь слушай меня, шлюшка! — С безупречно очерченных губ разлетаются брызги слюны. — Я не позволю тебе разрушить все, над чем я столько трудилась!
Опал отшатывается, задыхаясь от возмущения и держась за ударенную щеку.
— Насколько понимаю, для них это ненормально, — делюсь я своим впечатлением с Нисом. Удовольствия просмотр не доставляет, однако ничего пугающего в происходящем нет.
Системщик кивает головой на изображение и отвечает:
— Нет, нет. Но станет… — Он нервно сглатывает. — Станет еще хуже.
До оператора явно доходит, что стычка отнюдь не устроена на потеху публике, и он начинает пятиться обратно в коридор.
— Не-не, — восторженно нашептывает продюсер. — Давай-давай, крути ручку!
Какой-то архаичный термин, но смысл понятен.
Оператор продолжает снимать — ровно столько, чтобы мы увидели, как Опал расправляет плечи, а затем сует руку в глубокий карман халата и извлекает оттуда здоровенный нож. Лезвие зловеще поблескивает на свету, когда девушка эдаким финальным росчерком фокусника вскидывает свое орудие.
Вай Данливи судорожно ахает.
Внутри у меня все обрывается от страха перед следующей сценой, однако экран темнеет.
— Мы нашли мать во время осмотра номеров? — тихонько спрашивает у меня Кейн.
— Нет, — качаю я головой. Стало быть, женщина где-то в другом
Планшет оживает, и начинается следующая запись.
Снова толкотня и беготня, снова тяжелое дыхание. Но на этот раз место действия определить я затрудняюсь. В чем точно можно не сомневаться, так это в воплях. Множество голосов одновременно заходятся в ярости, боли и ужасе. Внезапно бег прекращается, и сперва объектив фокусируется на полу. Знакомый белый мрамор. Атриум.
Затем камера резко смещается вверх, однако охватить картину происходящего целиком не так-то просто. Вокруг царит полнейший хаос. Вот сжавшись в комок на полу сидит женщина в темно-синем платье, веером раскинувшемся вокруг нее. Она раскачивается взад и вперед и рыдает. Рядом двое распластавшихся мужчин в форме команды «Авроры». Окровавленные. Мертвые. Заколотые, судя по торчащей из груди одного из них рукоятке клюшки для гольфа.
Напротив них в отдалении груда людей — вправду не могу описать по-другому эту колышущуюся человеческую свалку. Они буквально лезут друг на друга, пихаются локтями и лупят кулаками, чтобы добраться до чего-то или кого-то, скрытого от зрителя.
Камера снова взметается вверх. С внешней стороны перил лестницы на Платиновый уровень стоит мужчина в белой одежде шеф-повара. Он невозмутимо накидывает себе на шею петлю из провода и шагает вперед. Провод, однако, обрывается под его весом, и самоубийца летит вниз. Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть его приземления.
Когда открываю глаза, пассажиры уже от чего-то удирают, пробегая перед объективом по одиночке или маленькими группками.
— …ты, что, не видишь? Я видел… Кажется, видел…
— …а ну-ка сюда! Я знаю, это был ты!
— Аллара, прости, прости… — хнычет девушка в блестящем бикини под просвечивающей накидкой светло-зеленого оттенка, прыгая на одной ноге, поскольку левая лодыжка у нее явно сломана.
— Что за хрень такая? — ахает Кейн.
Я только и качаю головой — откуда же мне знать, что за хрень.
Камера резко дергается в сторону и фокусируется на участке атриума перед одной из кадок.
— Лесли? — озадаченно вскрикивает оператор. — Ты что здесь делаешь?
Он кладет камеру на пол и проходит перед ней: на экране мелькают потертые подошвы его туфель.
— Лесли. Ты же должна быть дома! Я не…
Остальные его слова тонут в скрежете и шорохе, когда кто-то подхватывает камеру с плит.
— Моя, моя, моя… — Объектив задирается вверх на лицо человека, прижимающего добычу к груди. Это, оказывается, Энтони Лайтфут.
Баскетболист несется по атриуму, и дергающаяся камера запечатлевает мелькающую обстановку. Тело шеф-повара распростерто на мраморном полу — шея свернута под неестественным углом, вокруг прямо на глазах растекается лужа крови. Мужчина в бледно-лиловом смокинге, перепачканном грязью и запекшейся кровью, стискивает тоненькую шею женщины в платье такого же цвета.