Мещане
Шрифт:
– Микеланджело гигант!.. Великан!..
– восклицал Долгов, разгоряченный вином, которого обильно ему подливал граф Хвостиков.
– Я согласен, что он гигант, но не для нашего времени!
– возражал ему, тоже горячась, молодой художник.
– Для всех времен и для всех веков!
– восклицал Долгов.
– Вот это-то и скверно в нынешних художниках: они нарисуют три - четыре удачные картинки, и для них уж никаких преданий, никакой истории живописи не существует!
– Нет, существует, - петушился не менее его художник, - скорее для таких судей, как вы, не существует школы современных художников, потому что вы ничего не видали!
– Я все видел!
– закричал было Долгов и остановился, потому что Бегушев в это время порывисто встал из-за стола. Никто не понимал,
– Разве вы не со мной едете?
– спросил ее громко на всю залу Янсутский.
– Нет, я еду с Перехватовым.
– Предпочтение!.. Доколотить хотите меня!
– проговорил со злобою и с перекошенным ртом Янсутский.
– Не очень, я думаю, этим доколочу вас!
– сказала Домна Осиповна и пошла.
Доктор последовал за ней.
Бегушев, как бы не дающий себе отчета в том, что делает, тоже шел за ними.
В той комнате, где раздают платье, он увидел, что Домна Осиповна и доктор вместе потребовали свои шубы, и затем у надетого Домною Осиповною капора, который к ней очень шел, Перехватов завязывал ленты, и она ему за это улыбалась ласково!..
Если бы Бегушев не прислонился в эту минуту к стене, то наверное бы упал, потому что у него вся кровь бросилась в голову: ему все сделалось понятно и ничего не оставалось в сомнении. Домна Осиповна, обернувшись и увидав Бегушева, в свою очередь вспыхнула, как будто ей сделалось стыдно его; с лестницы она стала спускаться медленно. Доктор следовал за ней; на лице его виден был чуть заметный оттенок насмешки. Сев в карету с доктором, Домна Осиповна вся спряталась в угол ее и ни слова не говорила. Доктор тоже молчал и только у самого почти ее дома спросил ее: "Вы, кажется, нехорошо себя чувствуете?" - "Немножко!" - отвечала она, и, когда карета, наконец, подъехала к крыльцу, Перехватов еще раз спросил Домну Осиповну: "Вы не позволите к вам зайти?" - "Нет!
– проговорила она.
– Я очень устала!" Доктор пожал торопливо поданную ему Домною Осиповною руку и уехал. Она же быстро поднялась по лестнице, прошла через все парадные комнаты в спальню свою и бросилась на диван.
– Маша, дай мне ножницы!.. Поскорей!.. Меня очень душит!..
– вскричала она.
Испуганная горничная прибежала с ножницами.
– Разрезывай мне платье и корсет!
– продолжала задыхающимся голосом Домна Осиповна.
Горничная дрожащими руками то и другое частью расстегнула, а частью разрезала, так что платье, вместе с корсетом, спало с Домны Осиповны, и она осталась в одном белье. Накладные волосы прически Домна Осиповна своими руками сорвала с головы и бросила их.
– Ступай, оставь меня!
– приказала она горничной; та, не убрав ничего, ушла.
Глаза Домны Осиповны, хоть все еще в слезах, загорелись решимостью. Она подошла к своему письменному столу, взяла лист почтовой бумаги и начала писать: "Мой дорогой Александр Иванович, вы меня еще любите, сегодня я убедилась в этом, но разлюбите; забудьте меня, несчастную, я не стою больше вашей любви..." Написав эти строки, Домна Осиповна остановилась. Падавшие обильно из глаз ее слезы мгновенно иссякли.
– Нет, - сказала она, закидывая рукою свои красивые распустившиеся волосы. О, как в этом виде всегда любил ее Бегушев!
– Нет, я не буду с ним совершенно откровенна!.. Он очень оскорбил мое самолюбие, когда я еще ни в чем не была перед ним виновата!..
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава I
С наступлением великого поста Аделаида Ивановна каждый день начала ходить к заутрене и к обедне. В старом салопчике, старом капоре, ведомая под руку Маремьяшей, она часов в шесть утра направлялась по грязной, но подмерзшей мостовой в свой приход. Сухой великопостный звон раздавался по всей Москве; солнце в это время уже всходило, и вообще в воздухе становилось хорошо; по голым еще ветвям деревьев сидели, как черные кучи, грачи. Бегушев, не спавший ночи почти напролет, наблюдал все это из окна. Как он в эти минуты завидовал сестре и желал хоть день прожить ее безыскусственною жизнью!
В
– Что это, друг мой, ты так рано поднялся?
– спросила она.
– Я с тобой отправляюсь в церковь, - отвечал Бегушев.
– Ах, это хорошо!.. Очень хорошо!..
– подхватила с удовольствием Аделаида Ивановна: ей одно только не нравилось в брате, - что он мало молился.
Церковь в приходе Бегушева была маленькая, приземистая. Она точно присела и поушла в землю; при входе во внутрь ее надобно было перешагнуть ступеньку не вверх, а вниз; иконостас блистал сусальным золотом и ярко-малиновым цветом бакана{218}. Стенная живопись, с подписями внизу на славянском языке, представляла, для Бегушева по крайней мере, довольно непонятные изображения: он только и узнал между ними длинную и совершенно белую фигуру воскресающего Лазаря{218}. Заутрени наши состоят почти исключительно из чтения. Псаломщик, в пальто, стриженый и более похожий на пожилого приказного, чем на причетника, читал бойко и громко; но уловить из его чтения какую-нибудь мысль было совершенно невозможно: он точно с умыслом останавливался не на запятых, выкрикивал слова ненужные и проглатывал те, в которых был главный смысл, и делал, кажется, это, во-первых, потому, что сам плохо понимал, что читал, а потом и надоело ему чрезвычайно это занятие. Маремьяша, стоявшая около Аделаиды Ивановны, беспрерывно крестилась и при этом, для выражения своего усердия, она руку свою закидывала несколько на спину, чтобы сделать таким образом крестное знамение больше, и потом быстро, как бы на шалнере, сгибалась и точно так же быстро выпрямлялась.
Аделаида Ивановна, по слабости ног своих, молилась сидя и перебирала своими пухленькими ручками четки. У Бегушева тоже через весьма короткое время невыносимейшим образом заломило ноги, и он невольно опустился на ближайший стул. Вышел священник и, склонив голову немного вниз, начал возглашать: "Господи, владыко живота моего!" Бегушев очень любил эту молитву, как одно из глубочайших лирических движений души человеческой, и сверх того высоко ценил ее по силе слова, в котором вылилось это движение; но когда он наклонился вместе с другими в землю, то подняться затруднился, и уж Маремьяша подбежала и помогла ему; красен он при этом сделался как рак и, не решившись повторять более поклона, опять сел на стул. Скука овладела им невыносимая. Отправляясь с сестрой в церковь, Бегушев надеялся богомольем хоть сколько-нибудь затушить раздирающий его душу огонь, в которой одновременно бушевали море злобы и море любви; он думал даже постоянно ходить в церковь, но на первом же опыте убедился, что не мог и не умел молиться!.. В нем слишком много было рефлексии; он слишком много знал религий и понимал их суть!.. По окончании заутрени псаломщик вошел в алтарь и сказал священнику, что "господин Бегушев, этот богатый из большого дома, что на дворе, барин, желает с ним переговорить".
– Сюда пожалует?
– спросил священник.
– Да-с!
– Очень рад!.. Я всегда готов к услугам Александра Ивановича, произнес священник.
У Бегушева в доме каждый праздник обыкновенно принимали священников с их славлением и щедро им платили; только он сам редко к ним выходил, и место его заступали прежде Прокофий и Минодора, а теперь Аделаида Ивановна, а иногда и граф Хвостиков.
Войдя в алтарь, Бегушев пожал священнику руку, и тот ему тоже пожал.
– У меня к вам, батюшка, покорнейшая просьба, - начал Бегушев.
– Вам, конечно, известны бедные прихожане ваши. Я желал бы им помочь, особенно многосемейным, больным и старым!
Такого рода просьбы священник никак не ожидал. Сначала он откашлянулся, а потом проговорил:
– Мы, признаться, не всех наших прихожан знаем; я вот поспрошу кой у кого.
– У меня брат-с родной - очень бедный чиновник без места!.. проговорил псаломщик.
– Грех тебе, Иван Степанович, говорить это!..
– возразил ему священник.
– Брат твой мог бы питаться!..
– И питался прежде, - перебил его дерзко псаломщик, - а тут как почти год в Титовке{219} продержали...