Мещане
Шрифт:
– Непременно!.. Очень рада тому!
– полувоскликнула Аделаида Ивановна, сама до одурения скучавшая в своей комнате.
Бегушев, выйдя от сестры, прямо отправился садиться в экипаж. Граф Хвостиков последовал за ним и, видя, что Бегушев был в пальто, не удержался и спросил:
– Александр Иванович, вы не во фраке разве поедете?
– Вот еще что выдумали... Поеду я на дурацкое священнодействие Татьяны Васильевны во фраке!
– Но ловко ли это будет?
– осмелился заметить граф.
– Отвяжитесь, пожалуйста!
– обрезал его
Когда они подъехали к квартире Траховых и вошли, то генерал стоял уже на лестнице. С самого утра Татьяна Васильевна брюзжала на него за то, что будто бы он не постарался и не хотел устроить ей литературный вечер, и что, вероятно, никто к ним не приедет. Тщетно генерал уверял ее, что все будут; но вот, однако, наступил уже десятый час, а прибыли пока только Бегушев и граф Хвостиков.
– Представьте себе: этой кухарочки парижской - Чуйкиной все еще нет! сказал он им встревоженным голосом.
– Явится!.. Невозможно, чтобы не приехала, - успокоил его граф.
Татьяна Васильевна встретила Бегушева и Хвостикова с доброй улыбкой.
– Благодарю вас, благодарю!
– говорила она, пожимая у того и у другого руку и вместе с тем благоухая аптекарскими травами.
– А ужин будет?
– спросил ее злившийся в душе Бегушев.
– Будет!.. Будет!.. Ужасный вы человек, кузен!..
– воскликнула Татьяна Васильевна.
Вскоре приехал еще гость, господин с заломленной назад головой, в синем пенсне и очень нахально вошедший в гостиную.
– Господин Кликушин... театральный критик!..
– проговорил генерал, обращая эти слова более к Бегушеву.
Тот молча и издали поклонился критику, который ответил ему столь же сухо.
– А вы, конечно, знакомы?
– поспешила прибавить Татьяна Васильевна графу.
– Давно!
– отвечал тот.
– Давно!
– подтвердил и критик, дружески мотнув головой графу.
Вслед за тем влетел как бы с цепи сорвавшийся Долгов.
– Опоздал?
– спросил он.
– Нет, нет!
– сказала ему Татьяна Васильевна и, отведя его в сторону, начала ему что-то такое толковать шепотом о пьесе своей. Долгов слушал ее с полнейшим вниманием; а между тем приехал новый гость, старенький-старенький старичок{310}.
– Вы видите, являюсь к моей ученице; вы мой выводок, - ваше первое произведение было напечатано в моем сборнике, - прошамкал он, подходя к Татьяне Васильевне.
– У вас, конечно!.. Еще бы мне не помнить этого; но то что же!.. То были фантазии молодой девушки!.. Теперешний же мой труд, - напротив, - вы не поверите, чего он мне стоил!..
– объясняла она ему.
– Я думаю, я думаю!..
– шамкал старичок.
– Мне удивительно, как я не ослепла!..
– продолжала Татьяна Васильевна.
– Три года я училась и читала; сколько мне денег стоило скупить нужный исторический материал...
Генерал при этом слегка отдулся; он тоже помнил, чего и ему стоил этот материал: Татьяна Васильевна беспощадным образом гоняла его по книжным магазинам и ко всевозможным букинистам разыскивать и покупать
______________
* синих чулок!.. (франц.).
– Я не похожа на нынешних писателей, - продолжала объяснять Татьяна Васильевна старичку, - они любят описывать только то, что видят на улице, или какую-нибудь гадкую любовь...
– Нынешние писатели описывают то, что и в домах видят!..
– остановил ее критик, принявший несколько на свой счет фразу Татьяны Васильевны о том, что нынешние писатели изображают одни уличные сцены.
– А я против того мнения Татьяны Васильевны, - подхватил Бегушев, - что почему она называет любовь гадкою? Во все времена все великие писатели считали любовь за одно из самых поэтических, самых активных и приятных чувств человеческих. Против любви только те женщины, которых никогда никто не любил.
Генерал готов был расцеловать кузена за эту мысль, но вместе с тем и смутился немного: намек был слишком ясен!
– А сколько я писал прежде о любви!
– зашамкал старичок.
– Раз я в одном из моих стихотворений, описывая даму, говорю, что ее черные глаза загорелись во лбу, как два угля, и мой приятель мне печатно возражает, что глаза не во лбу, а подо лбом и что когда они горят, так должны быть красные, а не черные!.. Кто из нас прав, спрашиваю?
На этот вопрос старичка никто не ответил, кроме Бегушева.
– Вы правее вашего противника!
– сказал он ему.
– Но в нашем споре полагаю, что я прав; зачем же Татьяна Васильевна так унижает любовь?
– Не я унижаю, а вы, вы - мужчины; но успокойтесь, и в моей пьесе будет любовь, и даже незаконная, - ублажала она ужасного кузена.
Раздавшееся шушуканье в передней заставило генерала вскочить и уйти туда. На этот раз оказалось, что приехали актриса Чуйкина и Офонькин. Чуйкина сначала опустила с себя бархатную, на белом барашке, тальму; затем сняла с своего рта сортиреспиратор, который она постоянно носила, полагая, что скверный московский климат испортит ее божественный голос. Офонькин в это время освободил себя от тысячной ильковой шубы и внимательно посмотрел, как вешал ее на гвоздик принимавший платье лакей.
Генерал торжественно ввел этих двух гостей в свой салон.
– Я думала, что вы и не приедете, - сказала Татьяна Васильевна актрисе.
– Нет, отчего?
– отвечала та обязательным тоном.
Татьяна Васильевна указала Чуйкиной на место рядом с собой на диване. Та села. Татьяна Васильевна даже Офонькину, хоть он был еврей и развратник, подала руку и проговорила:
– Вы у нас такой замечательный деятель!
Все разместились, наконец.
Бегушев несколько времени смотрел на актрису: он никогда не видал ее на сцене; но по одутловатой, румяной и тривиальной ее физиономии заключил, что вряд ли у нее мог быть настоящий талант.