Между нами. На преодоление
Шрифт:
Признаваться в таком сложно, я сейчас открыта и уязвима.
Но раз уж мы решили строить отношения, по-другому никак. Откровенность за откровенность.
Ольховский сжимает мою ладонь сильнее. Будто благодарит за честность и поддерживает без лишних слов.
— Если бы я позвал тебя с собой, разве ты бы поехала?
Не произношу очевидное вслух. Зато это делает он:
— Не поехала бы, и смысла не было тебя просить.
Опускаю ресницы. К счастью, нет надобности объяснять, почему я бы не поехала. В качество кого? Да и вряд ли в
Мирон будто читает мысли, невесело усмехаясь:
— Я догадываюсь, что с этим нам тоже предстоит поработать. Будем идти на преодоление.
Мне нравится его уверенный тон, непоколебимость. Нравится, что не высмеивает мои страхи, не умаляет их значимость, не противоречит. Нравится, что готов пробовать вот с такой неидеальной и полной предрассудков мной.
Смелый мужчина. Рядом с ним тоже хочется быть смелой. Или уже?..
— На повестке для остался только один вопрос, — тон теряет доброжелательность, а взгляд становится острым и испытующим.
— Габил… — не строю из себя дурочку, переходя к делу. — У меня с ним ничего не было и нет. У него натура такая, очень любвеобильная. Порой люди неправильно истолковывают его внимание. Но я работаю с ним больше десяти лет, Мир, и он никогда не позволял себе ничего лишнего… на физическом уровне уж точно, а словесные излияния я и сама не воспринимаю. Отбиваю, привычно расставляя границы.
— Он их переходит, Адель, — строгость его голоса проносится по мне будто порывом ветра. — Вчера не уставал демонстрировать права на тебя. Каждым действием. Жестом. Мне это не понравилось. Не понравилось настолько, что я несколько раз порывался сломать ему как минимум обе руки, которыми он тебя трогал. Сдерживало одно — ты сама пришла с ним. Пусть я не видел ответных сигналов с твоей стороны, но ты сама пришла с ним.
Волоски на коже дыбом. Радует, что ему хватило житейской мудрости не доводить до скандала. Учитывая темперамент Ольховского, это прямо подвиг… Но наряду со здравой мыслью я внезапно чувствую новый приступ неуместного девчачьего восторга оттого, что меня порывались защитить при надобности и… ревновали. Позорище, мать вашу. Так стыдно, но никак не могу урезонить эту сладкую внутреннюю дрожь. Боже, я ведь была уверена, что Мирон всего лишь не захотел показывать наше знакомство!.. А там гордость, мужское эго. Потому что не с ним, а с другим.
— Это было по работе, я иногда езжу с ним на подобные сборища.
Короткий отрывистый кивок, но в глазах остается мигать неуступчивость.
— Что бы ты ни думала, я не подошел к тебе не потому, что мне было интересно в компании других женщин, а потому что отдавал себе отчет — если приближусь, стычки не миновать. Вряд ли это прибавило бы мне очков в твоих глазах. Не хотел пугать. Ты и так практически не контактировала. Но впредь… не даю гарантий, что получится так же цивилизованно закрыть тему. Ты же понимаешь, что у меня обязательно состоится разговор с ним?
Я теряюсь
Мне не по себе.
Если сейчас скажу, что намереваюсь уволиться, Ольховский меня горячо поддержит, и я окончательно запутаюсь. Четкого решения нет, я маюсь, переживаю, поскольку люблю свою работу и коллектив, ставший мне второй семьей. Уволиться — значит признать, что меня тоже беспокоит навязчивость шефа. И потерять место, которому посвятила треть жизни.
Отворачиваюсь и сдерживаю себя, чтобы не взболтнуть лишнего о том, насколько сама в шоке от поведения Габила. Не хочу проблем никому. А они будут, если упомянуть о его откровениях в машине.
— Ночью ты говорил, что спешил, чтобы не дать мне натворить глупостей. Ты думал, я с ним… — обрываюсь, потому что это чудовищное предположение своей адски обидной нелепостью стискивает горло.
— Блядь, — ругается в сердцах Мирон и замолкает на целую минуту, которую я гневно соплю, выдернув свою ладонь из его хватки и созерцая беспокойную реку.
Не извиняется, не оправдывается. Дышит шумно, не может подобрать слов.
А я сглатываю и обхватываю себя руками. Понятия не имею, чем навела на мысль, что для меня нормально прыгать из койки в койку.
— Блядь… Медная… Эй-эй, только не накручивай себя, я не то имел в виду. Да блядь!..
Мир резко встает и размашисто подходит к речушке. Ему хватает трех крупных шагов. Останавливается. Рвано проводит ладонью по бритому затылку. Качает головой.
Обескураженно наблюдаю за нервно дергающимися плечами.
Что может вывести на подобные неконтролируемые эмоции взрослого сдержанного мужчину?.. Уж точно не вина передо мной за свои оскорбительные догадки. Иначе бы просто извинился и успокоился.
Ольховский так же резко разворачивается и приближается. Садится на корточки в полуметре от меня и несколько длинных-длинных ударов сердца просто смотрит.
Мурашки от этого взгляда. Словно костер давно погас, но угольки-то ещё опасно потрескивают.
— Дежавю, — срывается с его губ короткий плевок в прошлое. — Для меня это было дежавю. Не справился.
Нахлынувшая, было, злость отступает. Почему-то уверена, что удостоюсь полноценного объяснения, уже предполагая, о чем речь. Но Мирон ограничивается двумя предложениями, не собираясь углубляться и уже тем более утолять моё любопытство:
— Был прецедент, который закончился подобным сценарием, когда дорогая мне женщина неправильно поняла ситуацию и моментально кинулась мстить. Я дико не хотел повторения и с тобой.
Дрожу. Пропускаю через себя, перевариваю.
Моя личная жизнь была скупа на такие страсти. Сложно представить, каково человеку, которому изменили.
Мы безбожно отличаемся во всём. В опыте — особенно.
Почему-то перед глазами всплывает картинка изумительного стыка Атлантики и Арктических вод. Разница в плотности, уровне соли препятствует их смешению. Они просто встречаются и образуют галоклин[1].