Мифология русских войн. Том I
Шрифт:
А тема об «озверении народа» в 1812 году и в Португалии [624] и в России имеет важный и печальный (для меня) аспект — религиозный.
История с только что упомянутым крестьянином Сергеем Мартыновым завершилась отпеванием заживо:
«Сергей Мартынов наводил на известных ему богатых поселян, убил управителя села Городища, разграбил церковь, вырыл из гробов прах помещицы села сего и стрелял по казакам. Мы захватили его 14-го числа. Эта добыча была для меня важнее двухсот французов! Двадцать первого сентября пришло мне повеление расстрелять преступника, и тот же час разослано от меня объявление по всем деревням на расстоянии десяти верст, чтобы крестьяне собирались в Городище. Четыре священника ближних сел туда же приглашены были. 22-го, поутру, преступника исповедали, надели на него белую рубашку и привели под караулом к самой той церкви, которую он грабил с врагами отечества. Священники стояли перед нею лицом в поле на одной черте с ними — взвод пехоты. Преступник был поставлен на колена, лицом к священникам, за ним народ, а за народом вся партия — полукружием. Его отпевали… живого. Надеялся ли он на прощение? До верхней ли степени вкоренилось в нем безбожие? Или отчаяние овладело им до бесчувственности? Но вовремя богослужения он ни разу не перекрестился. Когда
624
В Протугалии даже в домах, в которых жили оккупанты, совершались очистительные молебны с окуриванием ладаном и окроплением освященной водой.
625
Давыдов Д.В. Военные записки. М., 1982, сс. 176–177
И тут появляется масса вопросов:
Если Мартынов проклят — то зачем его отпевать? Если отпет (а отпевание это малый чин канонизации — «со святыми упокой») — почему нельзя хоронить на церковной земле? Если в отпевании просили Бога о прощении всех его грехов — почему все равно расстреляли? Не верили сами в силу молитв и на молебен о ниспослании дождя пошли без зонтика? Полным ли был чин отпевания?
Вложил ли отец Иоанн в руку живого покойника Мартынова пропуск в рай со словами «да сотворит чрез мене, смиреннаго, прощено и сие по духу чадо Сергия от всех, елика яко человек согреши Богу словом или делом, или мыслию. Аще же под клятвою или отлучением архиерейским или иерейским бысть, или своему проклятию подпаде, или клятву преступи, или иными некиими грехи яко человек связася, но о всех сих сердцем сокрушенным покаяся, и от тех всех вины и юзы да разрешит его»? Если он исповедался и над ним кроме обычной отпустительной молитвы прочитали и вот эту разрешительную — то зачем после этого опять проклинать?
Ох, и человеколюбива она, церковь-мать-наша…
Как отмечает современный историк —
«Во многих случаях белорусские и русские крестьяне поддавались на неприятельскую пропаганду и выходили из повиновения русским властям. Так было в Полоцком, Городецком, Невельском уездах Витебской губернии, в Могилевской губернии, в Рославльском, Ельнинском, Вельском, Юхновском, Дорогобужском уездах Смоленской губернии. В Московской губернии также отмечены случаи нормального общения «пришельцев» с крестьянами. Эти примеры показывают, что, не проводи правительство и церковь столь активной пропаганды, отношение крестьян к иноземцам было бы иным; разумеется, при соответствующем поведении неприятельских солдат. Наполеон пытался наладить добрые отношения с гражданским населением, запрещая своим солдатам совершать грабежи и насилия не только в Литве и Белоруссии, но и в коренной России. Эти попытки закончились фиаско по двум причинам: русское крестьянство было фанатизировано с помощью духовенства, а солдаты Наполеона доведены до такой степени изголодания, что были уже неспособны на «джентельменское» обхождение с населением» [626] .
626
Попов А. И. Партизаны и народная война в 1812 году // Отечественная война 1812 г. Источники. Памятники. Проблемы. Можайск, 2000, с.182.
Барон Врангель через сто лет справедливо писал — «в 1812 г., возмущаясь армией наших нынешних друзей французов, восхваляли поступки русских людей, которые вызвали бы возмущение будь это действия неприятеля. Вспомним хотя бы карикатуры и прибаутки, кстати сказать, довольно плоские: «Старостиха Василиса колет вилами лежачего француза, в Терентьевна доколачивает башмаком!» [627] .
Из более близкой истории: в журнале «Исторический архив» (1957. № 3. С. 3–47) была опубликована подборка документов по партизанскому движению на Кубани в 1942–1943 гг. Для иллюстрации текстовых источников в нее были включены фотодокументы. Среди них оказались снимки, свидетельствующие об уничтожении советскими партизанами, в нарушение Женевской конвенции о пленных и раненых, санитарного поезда с ранеными германской армии, находившегося над защитой Международного Красного Креста. Разразился скандал. За «безответственное отношение к публикации» В. И. Шункову, Н. А. Ивницкому и члену редколлегии, заместителю заведующего Центральным партийным архивом ИМЛ при ЦК КПСС Т. В. Шепелевой решением Секретариата ЦК КПСС (!) было объявлено взыскание, журнал изъяли из открытой продажи, а в большей части его тиража фотографии заменили другими.
627
Дни скорби. Дневник барона Н. Н. Врангеля. 1914–1915 гг. // Исторический архив. 2001. № с.114.
Глава 20
Когда начальство ушло
О том, что русский бунт беспощаден, со времен Пушкина знают все. Если крестьяне без формы готовы грабить и жестоко убивать своих же соотечественников, то с какой стати ожидать от них другого отношения к иноплеменникам и иноверцам, которых военная фортуна подчинила их произволу? С какой стати люди вели бы себя иначе с чужаками, если они и своих не жалели?
История «Отечественной войны 1812 года» знает и случаи насилия русских над русскими же и «грабительства от своих».
Вот их поведение накануне прихода французов:
«Ростопчин сзывал народ, дабы, соединив толпы, идти против неприятеля. Он приказал отпереть арсенал и позволил всем входить в него, чтобы вооружаться. Город наполнялся вооруженными пьяными крестьянами и дворовыми людьми, которые более помышляли о грабеже, чем о защите столицы, стали разбивать кабаки и зажигать дома [628] . Я поехал к заставе, в которую ариергард наш прошел, и прибыл к армии; то была, кажется, Владимирская застава. Дорогою я увидел лавку, в которую
628
Муравьёв Н. Н. Записки // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800–1825. М., 1989, с.131.
629
Там же. сс.132 и 133.
Максим Соков 4 сентября бежал из сгоревшей усадьбы «через Яузу на Хованскую горку».
«Здесь к ужасу усмотрели беглых и раненых русских солдат или мародеров и после узнали, что они жили грабежом проходящих; однако как нас было много, то и не смогли до ночи нас грабить. Мы, отделяясь от всех и посадив в гряды капусты детей и жен, стояли вокруг их на карауле и через четверть часа услыхали стонущего человека за сто шагов от нас. Часть наших ребят туда побежали и увидали, что русские раненые и беглые солдаты не только ограбили бедного обывателя, руки и ноги переломили, но и старались убить до смерти. Видя это, наши возвратились и просили позволения отомстить убийцам. Я, прибавив к ним еще несколько человек, отправился с дубьем в руках к укрывшимся разбойникам. Мы нашли 12 человек, лежавших в траве и кустам с подвязанными руками и с связанными головами; тут же были и те самые, которые только что ограбили и убили обывателя. Ребята мои, озлобясь, ударили в дубье, и мнимо-раненые вскочили, хотели бежать, но были жестоко прибиты. После поля сражения, мы нашли в воде поросшей осокою разного платья и прочих вещей, награбленных разбойниками, воза два» [630] .
630
Письмо прикащика Максима Сокова к И. Р. Баташову // Русский архив. 1871. № 6. Стлб. 0222–0223.
Вот рассказ о том, как люди, которые «французов… еще не видали», испытали «разорение от своих», причем жертвой оказался бедный сельский священник, человек добродетельный (приютил сиротку), отец малолетних детей.
Этот рассказ был записан в пору своей молодости своей русским философом Константином Николаевичем Леонтьевым (1831–1891). В 1851–52 гг. он гостил в имениях своего дяди, генерал-майора Владимира Петровича Коробанова — селах Спасское-Телепнево и Соколово Вяземского уезда Смоленской губернии, где записал рассказ о событиях 1812 г. местного дьякона, сына прежнего сельского священника. Дьякон вспоминал:
«Многие из здешних крестьян во время нашествия вели себя необузданно, как разбойники. Мне было тогда лет 8–9. Батюшка мой священником… Как только, перед вступлением неприятеля, Петр Матвеевич уехал служить в ополчение, сейчас же начали мужики шалить: то тащут, то берут, другое ломают. Батюшка покойный сокрушался и негодовал, но и сам опасался крестьян. Один раз идет он и видит, стоит барская карета наружи, из сарая вывезена, и около нее мужик с топором.
— Ты что это с топором? — спросил батюшка.
— Вот хочу порубить карету, дерево на растопку годится, и еще кой-что повыберу из нее.
А лес близко. Нет, уж ему и до лесу дойти не хочется. Барская карета ближе! Стало батюшке жаль господской кареты, он и говорит мужику:
— Образумься! Бессовестный ты человек! Тут неприятель подходит, а ты, христианин православный, грабительством занимаешься. А если вернется благополучно Петр Матвеевич и узнает, что тебе тогда будет?
А мужик ничуть не испугался, погрозился на батюшку топором и говорит:
— Ну, ты смотри, я тебя на месте уложу тут. Я и Петра Матвеевича теперь не боюсь; пусть он покажется, я и ему брюхо балахоном распущу!..
Итак, разорение от своих продолжалось. Входили в дом крестьяне и делали, что хотели. Наконец, посягнули на жизнь и батюшки моего. Вот как это было. Сидели мы все дети с батюшкой и с матушкой поздно вечером и собирались уже спать, как вдруг слышим, стучатся в ворота.
— Отопри, хуже убьем!
Матушка перепугалась, и мы все как бы обезумели от страха, а мужики ломятся. Уж не помню я, вломились ли они, или сам батюшка им решился отпереть, только помню, как вошел народ с топорами и ножами, и всех нас мигом перевязали, матушку на печке оставили, нас по лавкам, а батюшку взяли за ноги, да об перекладину, что потолок поддерживает, головой бьют. Изба наша, конечно, была низенькая, простая. Вот они бьют отца моего головой об бревно и приговаривают: «А где у тебя, батька, деньги спрятаны? давай деньги!». Они все бьют его головой с расчетом, чтоб сразу не убить, а узнать, где деньги. Постучат, постучат головой и дадут ему отдохнуть; видят, что он в памяти, опять колотить… Французов мы еще не видали, хотя по слухам они были уже близко» [631] .
631
Леонтьев К.Н. Рассказ смоленского дьякона о нашествии 1812 года // Леонтьев К. Н. Собрание сочинений. Т. 9. СПб., 1913, сс. 51–54.
При «власти» французов (а точнее — русском безвластии) картина та же. Вот что докладывал 14 сентября 1812 г. калужскому губернатору временно подчиненный ему предводитель дворянства Юхновского уезда Смоленской губернии:
«Вашему превосходительству сим честь имею донести, что крестьяне некоторых селений от вольнодумствия начинают убивать до смерти господ своих и подводют французов в те места, где оные от страха укрываются, что уже и случилось: маиора Семена Вишнева по многим чинимым ему истязаниям, по поводу крепостных его людей, застрелили досмерти, а подпорутчика Данилу Иванова крепостной его крестьянин Ефим Никифоров убил до смерти ж, за то, что советовал собирать с полей хлеб, а села Бородицкого крестьянин Сергей Мартинов, кроме того что рассказывал неприятелям, где что в доме господском и даже в церкви из утвари церковной повергнуто было в землю, но все то вынуто, а также гробы, в склепу стоявшие, с телами вынуты. Соединясь с французами и придя в село Лоцмену первой начал стрелять по казакам. О чем донеся вашему превосходительству покорнейше прошу снабдить меня разрешением, не повелено ли будет, описываемых смертоубийц и крестьян, наполненных вольнодумствием и уже соединившихся с французами в пример и к поддержанию других по нынешним военным обстоятельствам, приказать в тех же самых селениях расстреливать или вешать…» [632] .
632
В тылу армии. Калужская губерния в 1812 году. Обзор событий и сборник документов. / Ч. II. Сборник документов. Калуга, 1912, сс. 152–153.