Мифология языка Андрея Платонова

Загадка языка А. Платонова, вновь и вновь привлекая к себе умы исследователей, видимо, обречена быть неразгаданной. Как и всякий великий художник слова, А. Платонов предлагает нам целый мир, живущий по имманентным законам и не спешащий приоткрывать завесу над тайной своего мироустройства. В случае же с А. Платоновым ситуация осложняется еще и тем, что разорванность и смутность представленного в творчестве А. Платонова художественного сознания сопровождается алогизмом, аномальностью языка писателя, доходящего порою до косноязычия. При этом тексты А. Платонова, тем не менее, поражают своей цельностью, внутренней соразмерностью и огромным эстетическим эффектом. Корни этого противоречия кроются, как представляется, не в самом языке А. Платонова, а глубже – в особенностях взгляда на мир, реализованного в его прозе: в познавательных, ценностных и мотивационно-прагматических аспектах представленной в творчестве А. Платонова языковой картины мира.

В основе теории языковой картины мира лежит идея о том, что язык есть не прямое отображение мира, но творческий акт его интерпретации и моделирования. Еще В. фон Гумбольдт говорил о том, что «различные языки суть различные видения мира» (Гумбольдт 1984). А знаменитую «теорию лингвистической относительности» предвосхищает А.

А. Потебня, говоря о том, что «слово есть известная форма мысли, как бы застекленная рамка, определяющая круг наблюдений и известным образом окрашивающая круг наблюдаемого…» (Потебня 1990, с. 283). В XX веке, с одной стороны, благодаря идеям И. Л. Вайсгербера и Л. Витгенштейна, с другой – благодаря теории Э. Сепира и Б. Ли Уорфа, постепенно утверждается представление о том, что человек в каком-то смысле обращается с предметами так, как их преподносит ему язык.

В современной науке, несмотря на недостаточную научную разработанность концепта «языковая картина мира», все же сформулированы определенные теоретические посылки по этому вопросу. В частности, в языке необходимо различать концептуальное и собственно языковое содержание (Роль человеческого фактора в языке 1988), объективное и субъективное (Кацнельсон 1965, Колшанский 1978), универсальное и национальное (Чесноков 1984) содержание. Основные свойства языка (модальность, персональность, предикативность, дейксис, полисемия и др.) являются антропологически обусловленными (Роль человеческого фактора в языке 1988, с. 18–21, с. 177 и далее). И, что очень важно, «концептуализация мира в языковом знаке» (Ю. Д. Апресян) имеет «наивный» и неосознанный характер [1] , в «языковом мышлении» очень силен субъективно окрашенный, конкретно-образный компонент (Апресян 1995). В монографии Ю. Н. Караулова «Русский язык и языковая личность» (1987) предпринята попытка рассмотреть языковую картину мира в связи с феноменом «языковой личности». Исследователь выделяет три уровня структуры языковой личности. Первый, вербально-семантический: он отражает степень впадения общеязыковой семантикой, знание значений единиц и правил их сочетаемости. Второй уровень, лингвокогнитивный, «заведует» индивидуализацией языковой системы в аспекте избирательной познавательной активности данной личности. Этот уровень отражает особенности индивидуального знания о мире и ценностной ориентации в мире. И наконец, третий, высший уровень, мотивационно-прагматический, подчиняет себе всю языковую деятельность личности, поскольку связан с мотивацией, установками и целями деятельности личности в мире; этот уровень является источником языковой активности личности, поскольку воплощает ее духовный мир, своего рода «самоопределение» личности в мире (Караулов 1987, с. 37–58 и далее). Нам кажется, что если языковая картина мира реально реализована в дискурсе языковой личности, можно предположить, что структура языковой картины мира будет изоморфна структуре языковой личности в качестве ее знакового коррелята.

Нам наиболее близко не субстанциональное, но функциональное понимание языковой картины мира. На наш взгляд, языковая картина мира

– не столько готовый «образ мира» [2] , явленный в словесном знаке, сколько способ неосознанного знакового представления объективной реальности средствами общеязыковой системы, при котором единицы и категории системы функционируют по экстралингвистическим (когнитивным и мотивационно-прагматическим) основаниям.

Возникает закономерный вопрос, каким образом теория языковой картины мира может быть применена в анализе художественного текста, что существенно нового привносит она в интерпретацию слова в индивидуальном стиле писателя? Несмотря на то, что художественный текст и языковая картина мира противостоят друг другу по признакам осознанность/неосознанность, заданность/спонтанность, эстетичность/ внеэстетичность, можно выделить и черты типологического сходства этих объектов.

1. Сама языковая картина мира личности во всей ее полноте может быть познана лишь в художественном тексте. Понятно, что, оставаясь в пределах строго научного подхода, мы можем описать, к примеру, индивидуальную языковую картину мира личности лишь в случае полного рассмотрения всего ее дискурса от рождения до смерти. Более того, ее необходимо рассматривать на фоне «обязательного социально-поведенческого контекста» (Караулов 1985, с. 34) личности, ее всесторонних мотивационно-прагматических потребностей в связи с другими личностями, на фоне воздействия на нее всех идеологических, социокультурных, духовных факторов эпохи (да еще и в глубокой исторической перспективе), учитывая материальные условия жизни, особенности ролевого поведения и пр. Поэтому необходима такая исследовательская модель, которая, пусть на аксиоматическом уровне, отобразит реальные свойства принципиально бесконечной личности как личности принципиально завершенной. В качестве таковой скорее выступает именно герой художественного произведения, который, в пределах данного текста, носит принципиально завершенный характер, «помещен под микроскоп» писательской (и читательской) интроспекции, который весь, в своей данности, исчерпывается текстом произведения. Поэтому, если отвлечься от специфики художественного задания писателя, именно герой художественного произведения будет идеальной моделью реальной языковой личности (в той мере, в какой наука вообще допускает использование исследовательских моделей). То же, видимо, будет справедливо и для образа автора, чья целостная духовная позиция в каждом моменте текста организует «языковой материал» по имманентным законам, установленным авторской интенцией в данном произведении (см., например, Виноградов 1980, Бахтин 1985, Бахтин 1986).

2. Слово в языковой картине мира и слово в художественном тексте обладают сходными принципами

функционирования, то есть ведут себя одинаково. Методологической основой сближения теории языковой картины мира и языка художественной литературы могут стать идеи А. А. Потебни, который подчеркивал изоморфность слова вообще и художественного образа. «Искусство… подобно слову, есть не столько выражение, сколько средство создания мысли;… цель его, как и слова, – произвести известное субъективное настроение как в самом производителе, так и в понимающем, что оно не есть ", a '', нечто постоянно созидающееся. Этим определяются частные черты сходства искусства и языка» (Потебня 1990, с. 29–30).

«Наложение» методики анализа слова как элемента языковой картины мира (анализа концептуального, когнитивного в своей сути) на методику анализа слова как элемента идиостиля – анализа собственно семантического (семантико-стилистического) позволяет выявить причины и источник языковых преобразований слова в художественном тексте; позволяет увидеть внеязыковую природу «жизни» слова в тексте, связав его с особенностями мировидения и ценностной ориентации личности, а не только с борьбой стилей и иных языковых стихий.

В основу нашего исследования положена гипотеза о том, что функционирование языка А. Платонова есть проявление более общей тенденции языковой картины мира, представленной в его художественной прозе, к мифологизации посредством словесного знака мыслительного содержания объективной реальности. С этой точки зрения наибольший интерес представляют четыре основных произведения А. Платонова «на темы коммунизма» – романа «Чевенгур» (1927), повестей «Котлован» (1929–1930) и «Ювенильное море» (1934), рассказа «Сокровенный человек» (1928), которые составляют своеобразный цикл. В этих произведениях зафиксировано такое состояние общественного сознания, при котором древние мифологические принципы и архетипы мифа соединяются с «новой мифологизацией», связанной с внедрением в общественное сознание идеологии коммунизма. В центре же указанных процессов находится общественно-политическая лексика как отображение основного идеологического фонда реального языка революционной эпохи. Это и явилось непосредственным предметом настоящего исследования.

В языковой картине мира личности особую роль играют слова и словосочетания, непосредственно маркирующие ее духовные ценности: последние как раз и определяют способ мировидения, направленность познавательной активности, особенности мотивации и пр. Это и религиозно-мифологические группы слов, и слова социокультурной, этнографической, этической, эстетической семантики (в зависимости от типа духовных ценностей, отображаемых в словесном знаке). Систему социально-политических ценностей общества и личности маркируют слова так называемой общественно-политической лексики. В состав общественно-политической лексики входят следующие группы словесных знаков (в порядке значимости): 1) ключевые (для данной эпохи) социально-политические «культурные концепты» [3] (например, революция, социализм, коммунизм), а также соответствующие им маркеры антиценностей (контрреволюция); 2) специальная общественно-политическая терминология (разверстка); 3) специальные составные наименования (Исполнительный комитет, рабоче-крестьянская инспекция), 4) символизованные имена собственные (Роза Люксембург)', 5) устойчивые фразеологизованные сочетания и лозунги, так называемые политические идиомы [4] ; 6) мы также включаем в состав общественно-политической лексики «прецедентные тексты» эпохи; обозначение революционных дат, праздников и обрядов – то есть «прагматику общественно-политической лексики»; 7) на периферии слов общественно-политической лексики будут находится явления окказионального словообразования (по активным на данный период моделям – аббревиация и прочие) и контекстной идиоматизации свободных сочетаний.

В разные исторические эпохи, в разных типах общества и моделях государственного устройства удельный вес общественно-политической лексики, сфера ее функционирования в языковой картине мира будет, разумеется, неодинаковой. Наибольшее значение она приобретает в переломные моменты развития общества, когда именно вопросы социально-политические выходят на первый план, становятся вопросами непосредственной жизненной важности и полностью определяют духовную активность личности в социуме. Так было во Франции в период Великой Французской революции, в США конца XVIII столетия в период борьбы за независимость, так было и в России времен Октябрьской революции (см. об этом – История социалистических идей… 1990). Принципиальной особенностью отечественного варианта явился тот факт, что в результате надолго установился тоталитарный строй, при котором в общественном сознании доминирует именно сфера государственно-идеологическая, подчиняя себе все другие типы духовной деятельности. Идеология проникает в личную жизнь, в частную психологию, пронизывает быт, регламентирует житейскую обрядность – от рождения до похорон, охватывает образование и воспитание, практически все сферы коммуникации [5] . И общественно-политическая лексика как главный носитель идеологических концептов становится ключевой в массовом и в индивидуальном сознании, вытесняя общечеловеческие ценности, идеологизируя даже то, что М. М. Бахтин называл «общением жизненным».