Михалыч (сборник)
Шрифт:
– А он и не читает. Он просто помнит.
На улице я сказал:
– Мама, я не помню. Я читаю. Меня Соня и Аня научили.
Дома собрались гости. Ели, пили и шумели.
– Ну, давай, Миша, за ваш новый шкаф!
Это потому что родители шкаф купили, пока я в больнице был.
– Ну, давай, Миша, за Михалыча, за его здоровье!
Это потому что я выздоровел, пока они шкаф покупали.
Потом гости ушли. Шкаф был светлого дерева. С зеркалом. Мама с папой обнимались перед зеркалом и разговаривали насчёт того, какое счастье этот шкаф. Я тоже испытывал счастье от шкафа. И особенно от
– А давай и Михалычу тоже счастье сделаем! Михалыч, какая у тебя мечта?
– Я устал мечтать. И спать хочу.
И не признался в том, что мечтаю побыстрее вырасти и жениться. На Сонечке. Или на Анечке. А пока просто уснуть, чтобы они скорей приснились.
…Такие красивые. И мои любимые имена.
Кляссер
Мама вышла замуж и поселилась в большой квартире. В самом центре, с видом на городской театр. Я какое-то время жил тоже там. Было интересно. Особенно, когда оставался один. Включал огромный американский приемник и слушал последние известия. А когда все были дома, заводили только пластинки. Немецкие трофейные. Или оперу «Князь Игорь»: «О, дайте, дайте мне свободу!..»
И я заскучал. Прежде всего, по дворовым друзьям. И по Танечке. И в нашей коммуналке было намного веселее, чем одному на огромном балконе. Даже и с цейсовским биноклем.
И вот приехала бабушка Аня, поселилась с папой, и они забрали меня. И снова я стал для всех вокруг «Михалыч».
– Михалыч! – это дядя Жора и папа позвали меня на кухню. И спросили: – А кто тебе больше нравится – тетя Рая или тетя Лена?
Они каждую пятницу пили самогон и подолгу расспрашивали в этом духе друг друга. И дядя Боря из нашего подъезда часто к ним присоединялся. Сейчас он в тюрьме. А так – и его расспрашивали… А тут решили спросить у меня. Я догадался о смысле вопроса. И сказал:
– Мама. Она более стройная.
Папа помрачнел. Вошла бабушка и поставила миску жареных бычков:
– Мальчики, вы ешьте, ешьте! И Михалыча накормите, – и дальше, – Миша, Жорик прав. В твоем положении невест надо не на себя прикидывать, а на Михалыча. Чтоб ему нравилась. А он ей.
А я сказал:
– Давайте уже, кормите скорее! Мне к Борьке надо.
С этого дня все женщины, знакомые с папой, стали проявлять ко мне внимание. Чаще всего так: гладили по голове и говорили «молодец, Михалыч!» безo всякой причины. И совали что-нибудь в карман. И тетя Рая из молочного, и тетя Вера из овощного, и наша классная. И даже директор школы Раиса Адамовна. Конфеты или монеты. Конфеты я отдавал Танечке. А на вырученные от головы деньги купил кучу китайских марок. Продавщица в канцтоварах тоже погладила, дала бесплатно еще десяток и большой цветастый конверт.
Я стал филателистом.
Мы сидели с мамой в театральном сквере на лавочке. Был ноябрь и холодно. Мама сказала:
– Сегодня День артиллерии. Давай тебе подарим что-нибудь.
День артиллерии – папин любимый праздник. И дяди Жоры соседа, и дяди Бори из тюрьмы, и дяди Коли, Танечкиного папы…
– Мама, мне нужен кляссер для марок. Как у Борьки. Только он дорогой!
Она встала. Положила ладонь на мою голову. На ней был серый английский плащ, схваченный в талии широким поясом. Очень
– Ну, пошли за кляссером? – и ослепительно улыбнулась.
Лампочки и звездочки
В школе был праздник елки. Праздник был в спортзале. Мы, младшие классы, сидели на длинных лавочках вдоль стен. А елка стояла в углу. Дед Мороз сказал речь голосом Борькиного папы:
– Да здравствует великий и могучий советский народ, покоритель космоса!
На нем был красный халат, расшитый ракетами и спутниками из картонного серебра. Самая большая ракета была пришита у него сквозь нижнюю переднюю пуговицу. На нас тоже были костюмы и маски. Я был заяц, а Танечка – снежинка. И оба – с октябрятскими звездочками. Которые с портретом Ленина, кучерявого мальчика-отличника. А на большинстве были маски в виде ракет с прорезями для глаз и дыхания. Типа иллюминаторы. Сами вырезали на прошлой неделе.
А потом Дед Мороз вдруг как заорет:
– Ну-ка, елочка, зажгись! – и велел и нам всем, и Снегурочке тоже кричать.
А сам подошел к стене. И начал давить всякие выключатели. Борькин папа работал электриком в нашей школе. Свет вверху погас. Елка красиво засияла. Хоть это и были обычные лампочки. Как у всех дома. Только выкрашенные красными и синими чернилами.
Танечка прошептала мне на ухо:
– Михалыч, хочешь поцеловать моего Ленина? А я твоего поцелую.
– Какого Ленина?
– Этого! – и показала на свою (снежинкину) грудь. – А я – этого, – и показала на мою (зайкину).
Я недолго думал. И согласился. Танечка была самая красивая Снежинка на нашей лавочке. И мы стали обмениваться поцелуями под елкин свет и песню «В лесу родилась ёлочка» из репродуктора. Подбежала Снегурочка и громко и взволнованно зашептала:
– Михалыч, что это вы здесь вытворяете! Я вот Мише… твоему папе… все скажу!
– А что?! Мы Ленина целуем!
– Какого Ленина?
– Вот этого! – сказали мы с Танечкой. И показали.
– А ну-ка, оба, марш в хоровод и больше так не делайте!
Мы пошли.
В машину Борькиного папы залезли все дети из нашего двора. А мне не хватило места. Я пошел пешком. И понес подарок, целлофановый пакет с конфетами. Целлофан был прозрачный, раскрашенный красным. Внутри виднелись знакомые конфеты. Такие, с полкарандаша размером. И каждая завернута в целлофан с красной раскраской. Летом нам с Борькой продавщица давала такие, если нам везло найти бутылку из-под лимонада. Так вот, та краска была сладкая. Я решил проверить – а не такая ли и эта? На пакете? Лизнул. Она была такая. И стал идти и лизать дальше. Только не замечал, что лицо сильно красилось.
Зима была теплая. А улица глиняная и волнистая. Так что повсюду были большие глубокие лужи, заполненные коричневой жижей. Я старательно обходил их своими кирзовыми сапогами. Но в конце пути таки не повезло. Упал. Успел поднять пакет над головой. Но сам весь стал коричневый и мокрый. «Надо же… – подумал, – Ну, ничего, пакет-то целый! А это помоем – бабушка поможет».
Увидев меня, бабушка стала сползать вниз по стене коридора. И то ли шептать, то ли кричать, взявшись за сердце:
– Боже мой, Михалыч, азохен вэй!