Милицейская сага
Шрифт:
Мороз безошибочно толкнул левую дверь, за которой открылся отсек, состоящий из двух комнат. В ближней, проходной, среди сиротливо пылящихся столов приквартированный к ОБХСС местный участковый колотил одним пальцем по разбитой пищущей машинке, тоскливо глядя на лежащее перед ним заявление. При виде вошедшего он запустил палец в зубы и быстро им задвигал, что, очевидно, соответствовало крайнему напряжению мысли. Из состояния творческой задумчивости его не вывел даже взрыв хохота, обрушившийся в дальней комнатёнке и тотчас расколовшийся на несколько голосов. Не задерживаясь, Мороз двинулся на звук.
Первым вошедшего заметил сидящий строго напротив входа сухощавый, с обострённым колючим лицом мужчина. За спиной его прямо к стене
Старший оперуполномоченный Рябоконь был страстным, бескомпромиссным футбольным болельщиком. По слухам, бывалые клиенты в поисках редкой доброй минуты старались подгадать свои визиты под победный график киевского "Динамо".
Рябоконь не улыбнулся - казалось, что соответствующие лицевые мускулы на аскетичном его лице попросту отсутствуют, но всё возможное от увиденного удовольствие изобразил:
– Твою мать! Никак посланец от Тальвинского.
Входя в комнатку и протягивая руку обозачившему встречное движение Рябоконю, Мороз безошибочно повернул голову вправо, где, как он и ожидал, восседал тот самый страшный оперуполномоченный Николай Лисицкий. Именно восседал. Он забросил на стол скрещённые ноги в микропорах - низкорослый Николай с юношества предпочитал толстые подошвы - и, покручиваясь во вращающемся кресле, подтачивал пилкой холёные ногти.
Хотя время было крепко к пятнадцати часам, столы в кабинете сохраняли девственную чистоту.
Ощутив смущение вошедшего, Лисицкий радостно осклабился, отчего загорелое лицо его с аккуратным пшеничным арийским пробором сделалось неотразимо привлекательным, и, сбросив ноги со стола, вскочил:
– Всем родам войск, смирнаа! Зиг коллегам!
При этом вытянулся в наигранном раже, давая возможность остальным оценить ловкую на нём импортную "тройку".
– Так ты, стало быть, теперь подсобляешь моему "земеле" Тальвинскому? Говорят, его вот-вот нашим боссом назначат.
– А что ж ему, век в следопутах сидеть?
– решительно вступился Рябоконь.
– Это мы, старые ищейки, на другое не годны. Или сдохнешь здесь, иль сопьёшься, иль какой-нибудь Муслин соберёт компру, да и вышибет за чрезмерное рвенье. Слыхали, чего опять этот замполит вшивый отмочил? Говорят, в Ленкомнате политзанятия с агентурой проводить собрался. О, курвы какие лезут! Не милиция, а помойка стала. Кого ни попадя родная советская власть пихает. Но таких духариков не припомню!
Надо сказать, что фамилию Муслина в оперативных и следственных кабинетах Красногвардейского райотдела милиции "полоскали" с особым, мстительным наслаждением. Полгода назад заместитель заведующего отделом горкома партии Валерий Никанорович Муслин, погорев "на личных связях", был направлен на усиление в милицию, как раз на вакантную должность заместителя по политической работе Красногвардейского РОВД. В отличие от прежнего замполита, бывшего председателя районного Комитета народного контроля, который за десять лет службы так и не удосужился заглянуть в Уголовный кодекс, зато слыл тихим, порядочным человеком, новый зам оказался службистом рьяным и, на беду, безудержно инициативным.
Собственно, недобрые опасения овладели отделом еще до его появления: когда стало известно, что, отдыхая в Прибалтике, замполит на собственные деньги приобрел полное собрание сочинений Маркса и Энгельса.
Опасения, увы, сразу стали сбываться.
Работу свою Муслин начал нетрадиционно - со шмона в столах сотрудников. А ещё через два дня под утро отдел был поднят по тревоге. Злые, небритые, с полузакрытыми глазами, в ожидании известия о
Страдающий плоскостопием следователь Чугунов, отчаявшись, сделал официальный запрос в областной психоневрологический диспансер. Долго в полном отупении вертел он поступивший через секретариат ответ: " Сообщаем, что гр-н Муслин Валерий Никанорович на учёте в диспансере не состоит".
– Представляешь, не состоит, - пожаловался Чугунов подвернувшемуся Рябоконю.- Кого ж там тогда вообще держат?
– Сам ты козёл, - с привычной безапелляционностью отбрил Рябоконь.
– Да этот малый хитрожопей нас всех вместе взятых. Давай на "пузырь" побьёмся, что через неделю после парада он будет сидеть в Политуправлении, а мы с тобой, как всегда, в дерьме.
– Ну, с последним-то чего спорить, - уклонился от пари прижимистый Чугунов.
Сам Рябоконь, а за ним и Лисицкий от занятий на плацу увиливали, объясняя причину коротко и неоригинально: "Ухо болит". Но всё явственней и настойчивей становился нажим Муслина, и всё больше вырисовывалась перед последними фрондёрами дилемма: либо натянуть сапоги и встать в общий злорадствующий строй, либо...
При одной мысли об этом "либо" Рябоконь заходился.
– Несчастная всё-таки наша ментовка. За семьдесят лет - ни одного министра с юридическим образованием! Один Федорчук, курва, чего стоил - последние профессионалы при нем сгинули, - и Рябоконь ностальгически глянул на висящую фотографию - в маленьком подразделеньице громогласно поддерживался культ погибшего Котовцева.
– Скоро останутся одни Муслины, - подвел он итог выступления. Неодобрительно присмотрелся к бесстрастному новичку.
– Да вот еще желторотики.
– Звонил нам Андрюха, - перебил впавшего в желчь приятеля Лисицкий.
– Так что немножко в курсе проблемы. Тем паче сами эти излишки на свою голову и вывернули. Уж кому-кому помочь, а Тальвинскому-то...
– Да!
– согласился Рябоконь.
– С ним еще сам Котовцев работать любил. Этот, если на след встанет, не сбивался. За то и пострадал в свое время. Но не пофартило вам в этот раз, ребята.
– Мы уж меж собой вопрос этот обхрюкали, - растекся в обаянии Лисицкий, и Мороз понял причину щедрой его улыбчивости: своей обходительностью он как бы компенсировал угрюмую недоброжелательность нелюдимого соседа.
– Есть такой Тариэл среди нацменов. И даже в авторитете. Крутится при властях. Теперь вот кооператив организовал... Как это?
– Лисицкий припоминающе пощелкал пальцами, заглянул в ящик стола.
– Да вот! По доставке на дом обедов ветеранам войны и инвалидам.
– О, дает, курва!
– и Рябоконь коротко, от души снецензурничал.