Милорд
Шрифт:
В горле рывком завязался тугой узел.
— Мартин… — забывшись, прошептал он, протягивая руку в темноту.
Ника рядом едва заметно вздрогнула и затихла.
«Ты же любишь, когда людям рядом с тобой больно, — хрипло сказал он. — Так бери, у меня много. Обоим хватит».
«В чем твой сюртук?!»
Мартин с легким удивлением оглядел темные пятна на рубашке и сюртуке.
«Понятия не имею, — соврал он. — Увы, я больше
«Мартин, все должно было кончиться не так».
«Ничего еще не кончилось. У тебя еще есть шанс исправить хотя бы часть того, что ты натворил».
«Я хотел тебя спасти!»
Немой крик замер в горле комком лезвий. Виктор чувствовал, как изнутри нарастает черное, безысходное отчаяние и как он сам радуется этому отчаянию — боль, такая безумная, такая желанная, еще, еще, еще…
«Я просил тебя спасти меня. Умолял. Помнишь, в кафе? Ты надел линзы в туалете и вернулся в зал пить кофе. Тебя раздражало жжение в глазах, ты думал, что я варю кофе лучше и что я тебя никогда не прощу. Ты хотел убить Мари. А я показал тебе темноту за своей дверью и сказал: „Спаси меня, Вик, я не хочу умирать. В первый раз я что-то прошу для себя, так спаси меня от этой темноты“. Помнишь, что ты мне ответил?»
«Я… я не…»
«Ты помнишь, — голос Мартина был полон беспощадной горечи, которая не давала солгать. — Ты все помнишь. Что ты ответил мне?»
«Я назвал тебя лицемером. Сказал, что спасу кого-то от Ришиной участи».
«Так почему ты сейчас удивляешься тому, что я умираю?»
Виктор закрыл лицо руками. Тоска рвалась из тела, выгрызая себе путь — из груди, из горла, из глаз. Слишком большая, чтобы уместиться в этом теле. Потому что тело было одно, а тоска — общая с Мартином, и он не мог прогнать ее. Они не могли помочь друг другу.
Виктор глухо застонал. Даже та его часть, которая желала боли, замолкла, доверху наполненная этой тоской.
Изможденный, выглядящий умирающим Мартин в заляпанном кровью сюртуке оказался не той болью, которой желала бы хоть одна сторона его существа. Он представлял его побледневшим, с искаженным лицом, даже прикованным к решетке, как в его, Мартина, детских кошмарах. Но почему-то никогда воображение не рисовало Виктору, как Мартин умирает медленно. Молча и неумолимо, сжигаемый изнутри.
Больно. Больно, больно!
Еще.
Кто-то сжал ледяными пальцами его запястья, заставив отнять руки от лица. Ника сидела рядом и смотрела на него совершенно пустыми глазами.
— Это ты, — констатировала она, изучив его лицо. — Я должна радоваться, что ты страдаешь. Но я не чувствую радости.
— Что ты вообще чувствуешь? — огрызнулся он.
Ника улыбнулась. Она всегда улыбалась только так, растягивая губы и оставляя глаза полными серой пустоты.
— Я чувствую ненависть. И боль, которая тебе так нравится.
Он молча встал с кровати, подошел к шкафу и вытащил из кармана пачку сигарет и зажигалку. Раскурил одну, протянул Нике, вторую закурил сам.
— Могу утопить тебя в ванной. Одной рукой буду держать тебя за горло, а в другой у меня будет фонарик — вместо солнца, — предложил он.
— Ты не дашь мне умереть, я знаю, — глухо ответила она, оглядываясь в поисках пепельницы. Он молча взял с прикроватной тумбочки стакан с водой и протянул ей.
— А чего еще ты хочешь?
— Чтобы ты не дал ему умереть, — просто ответила она.
— Ты его любишь. Так сильно… и непонятно почему.
— Конечно, откуда тебе знать, как можно кого-то любить, — усмехнулась Ника. Сигарета ударилась о край стакана и этот звук, настолько тихий, что можно было сказать, что он вовсе не прозвучал, полоснул по ушам, словно выстрел.
— Если бы я никогда никого не любил — пил бы рядом со своим дорогим папочкой всем на радость.
— Я знаю твою историю. И знаю про девушку, на которую якобы похожа. Только это не ты ее любил. Тот человек умер, а остался этот. Чужой человек, который живет чужую жизнь.
«А девочка тебя понимает», — меланхолично отозвался Мартин.
Виктор скривился. Она попала в больное — он давно не чувствовал себя тем человеком, которого любила когда-то Риша и ради которого беззаветно жертвовал собой Мартин.
Зато чувствовал себя человеком, который продолжал любить обоих.
Мартин молчал. Он не хотел показываться Виктору в таком виде и думал привести себя в порядок в беседке, но побоялся, что тот без его присмотра что-нибудь натворит. К тому же там, в беседке, он постоянно чувствовал незримое присутствие Мари, которое его раздражало.
Но реакция Виктора его удивила — он ожидал радости, злорадства, попыток причинить боль или добить. Но никак не отчаяния, тоски и искреннего раскаяния.
И Мартин не мог не признаться себе в том, что в душе шевельнулось тщательно запертое чувство. Он хотел помочь. Хотел — и не мог, потому что Виктор не оставил ему выбора. Сделал все, для того, чтобы Мартин больше не смог сочувствовать ему.
Не смог любить, потому что монстры не заслуживают любви.
«Ты так ничего и не понял. Если бы монстров никто не любил — их бы не существовало», — подумал он, погладив подлокотник кресла.
Под ладонью стелился теплый бархат. С детства знакомое прикосновение. Обивка кресла не истерлась и не засалилась за годы, и само кресло осталось таким же, как он его создал. В кресле никто никогда не сидел. И самого кресла не существовало. Кресла не было, как и человека, сидящего в нем, а любовь была, и отчаяние вместе с ней. Омерзительный парадокс.
— Что тебя заставляет так метаться? — вывел Мартина из размышлений голос Ники.
— Совесть, — ухмыльнулся Виктор, чувствуя, как тоска медленно ослабевает.