Милорд
Шрифт:
И от этой мысли ему вдруг стало тошно.
Чем он лучше? Обнял, поманил крохами тепла, которые у него остались, чтобы сделать больно?
— К черту Виктора, — наконец сказал он. — К черту его правила. Кажется, у него вчера уже был бенефис.
— И что ты предлагаешь?
— Да понятия не имею. Тебе нравилось гулять с ним в парке? У тебя есть что-то кроме этой жуткой тряпки?
— Ему не нравилась моя одежда, — расстроенно пробормотала она.
— Значит,
— Мартин, у меня даже обуви нет. Он забрал всю мою одежду и сказал, что я теперь буду жить здесь, носить, что он скажет, есть, что он даст и выходить, когда он решит, что можно.
— Просто… просто прекрасно, — тоскливо протянул он, чувствуя, как окончательно разбивается хрупкая иллюзия мира, которую, как ему казалось, он смог создать. — Что же, это не такая непреодолимая преграда, как ему кажется. Напиши мне размеры.
— Не надо, он будет в бешенстве…
— И что? Изобьет тебя, потому что я куплю тебе чертовы ботинки?
— Нет, ты… ты же боишься боли… — зажмурившись призналась она.
— Я… чего я боюсь?! — опешил он.
— Боли. Ты говорил, что с тех пор, как отец тебя в детстве вместо него выпорол, ты… иррационально боишься боли и теряешь над собой контроль. Ты всегда очень стыдился этого, но…
«Господи, а этот его Милорд, кажется, знатное ничтожество, — ошеломленно подумал Мартин. — Как она вообще умудрилась в него влюбиться?! Впрочем, возможно это женская слабость к трепетным юношам с тоскливыми взглядами. Какой позор…»
— Милая, я не боюсь боли. Я не стану устраивать демонстраций, потому что не страдал такой привычкой даже в детстве, но поверь — если кто-то там дрожал, стонал и показательно страдал — это был не я.
— Как скажешь, — торопливо сказала она. Мартин увидел, что она не поверила.
— Напиши мне размеры, хорошо? — попросил он, разжимая руки. — Ника?..
— Что? — она встала и сейчас рассеянно поправляла платье. Мартин наблюдал, как она тщательно распрямляет складки и центрует пояс, и ему стало неприятно.
— А ты правда его любишь? Или не можешь… считаешь, что должна о нем заботиться?
— Кого его? Виктора? — растерянно переспросила она.
«Черт, так глупо оговориться…»
— Меня. Прости. Ты правда любишь… меня?
— Конечно, — пожала плечами она. — То, что ты боишься боли, живя в теле человека, для которого смысл жизни ее причинять, не делает тебя плохим.
Мартин встал, подошел к ней и слегка сжал ее плечи. Ему хотелось много чего сказать, но он не мог подобрать правильных слов. У нее были усталые глаза, неподходящие ее юности. Он смотрел в них и думал, что все бы отдал, чтобы ненадолго поверить в чудеса и власть слов над несчастьями. Тогда он, наверное, смог бы снова зажечь в ее глазах огонек, который горел там до знакомства с Виктором.
Она чуть подалась вперед и он, подчинившись наитию, прикоснулся к ее щеке. Она закрыла глаза, отзываясь на ласку,
— Где эта белобрысая ублюдина?!
Крик и последовавший за ним оглушительный хлопок двери разбили морок тысячей звонких осколков.
— Очевидно, здесь, — проворчал Мартин, оборачиваясь и открывая дверь спальни.
Лера ворвалась в комнату, хлопнув дверью так, что на стекле появилась трещина.
— Ты совсем охренел?! Клянусь, или ты меня тоже утопишь, или я сдам тебя к чертям в психушку!
Мартин почувствовал, что Виктор проснулся, но не спешит занимать свое место. Он наблюдал за Лерой с отстраненным брезгливым интересом, и ее угроза явно не произвела на него никакого впечатления.
— В чем дело? — как можно более миролюбиво спросил Мартин. Он как раз всерьез опасался, что Лера вот-вот вцепится ему в глаза.
Она стояла посреди комнаты, в пальто и забрызганных грязью сапогах, словно бросая вызов обычному аккуратизму Виктора. В одной руке она сжимала газету, которая слегка подрагивала, а вторую, казалось свела судорога, выгнув пальцы, как когти. Черный, расшитый золотой нитью платок съехал с ее головы, и Мартину казалось, что тщательно уложенные в художественный беспорядок волосы шевелятся, словно змеи.
— Ты еще спрашиваешь?! Ты решил нас всех похоронить, да?! На, читай, читай, паскуда!
Она швырнула газету ему в лицо, сорвала платок с головы и заходила по комнате, нервно комкая его.
— Потрясающе, невероятно! Я очень грешила в прошлой жизни! Иначе Бог не послал бы мне этот кусок бесноватого дерьма! Я не нахожу иных объяснений такой подлянке, кроме крупно испорченной кармы!
Мартин опустил глаза к заметке и почувствовал, что готов подписаться под каждым Лериным словом.
— Кем я была, фашистским офицером?! Педофилом?! Я ела котят?! Кем надо быть, чтобы заслужить такого братца?!
Ее слова долетали лишь обрывками. Мартин смотрел на заметку. На фотографии, а потом снова на отпечатанные на сероватой бумаге слова, которые никак не складывались в осмысленные предложения.
«Зверское убийство», «истерзанный труп», «четырнадцатилетняя Майя З.», «река».
На фотографии — мокрый венок из белых роз, в чьих лепестках еще можно было разглядеть запекшуюся кровь, не смытую водой.
«Почерк», «венок», «Мария Б.», «Театр Современной Драмы».
На второй фотографии — улыбающаяся девочка с длинными светлыми волосами, убранными в высокий хвост. Мартин смотрел на родинку на кончике ее носа и почему-то именно эта деталь повергала его в наибольшее отчаяние.
«Подражатель».
«Возвращение маньяка?»
«Полиция проверяет всех уроженцев…»
— …совсем дурак! — донесся до него словно сквозь пелену голос Леры.