Милые бездельники
Шрифт:
Это доводило Александра Петровича чуть не до сумасшествія. Онъ ползалъ передъ своею супругой на колняхъ и вымаливалъ прощеніе.
— Нтъ, нтъ, ступай! — твердила она. — Ты Акульк косы не хотлъ обрзать за то, что она меня измучила, окаянная; врно, Акулька-то теб дороже, такъ и иди къ ней, а меня цловать нечего, я постыла теб… Только кто тебя ласкать-то будетъ такъ, какъ я. Гд ты такую-то другую найдешь, какъ я. Если бы ты не обманулъ меня, ягненкомъ прикинувшись, я, можетъ-быть, губернаторшей или предводительшей была бы. Вонъ про меня сама судьиха сказала, что я точно молокомъ отпоенная, а ужъ у нея на что завидущіе глаза. Такъ такую-то жену другой мужъ на рукахъ
Повелительница говорила и много, и долго, пересчитывала вс грхи своего врноподданнаго и выставляла на видъ вс свои заслуги. Александръ Петровичъ терялъ голову: стригъ косу Акульк, скъ Палашку, сдавалъ въ солдаты Ваську, лишь бы имть право наслаждаться любовью своей царицы.
Счастливая жизнь пошла въ дом. Захочетъ Аглая Ивановна пиръ устроить, проситъ мужа гостей созвать.
— Дорого это будетъ стоить, Глашокъ, — робко замчаетъ онъ.
— Ну да, Саша, теб всегда жаль для меня денегъ, для меня все дорого, — замчаетъ она вздыхая.
— Что ты, что ты, Глашокъ! — восклицаетъ онъ поспшно.
И гости сзываются, пиръ устраивается.
— Ну, ужъ и угостили же вы насъ! — говоритъ кто-нибудь изъ гостей. — Вскочило вамъ въ копеечку это празднество.
— Это все Саша, — говоритъ Аглая Ивановна, ласково глядя на мужа. — Онъ у меня все самъ, меня ни къ чему и не подпускаетъ. Онъ вдь у меня — хозяинъ мой и тиранъ мой. Платья себ сама ни одного не купила, все онъ — и създитъ, и купитъ.
— Избаловалъ онъ меня, совсмъ избаловалъ. Какъ-то только мн безъ него жить будетъ, я ужъ и не знаю. А онъ вотъ не бережетъ себя, на охоту здитъ, простужается.
Останутся супруги вдвоемъ, почетъ Александръ Петровичъ поохотиться, Аглая Ивановна говоритъ:
— Саша, не зди, простудишься ты, голубчикъ! Пожалй ты меня! Здоровье у тебя слабенькое; храни Господи, еще что-нибудь сдлается! Вдь я безъ тебя пропаду, тобой я только и держусь. Останься лучше, почитай вотъ мн что-нибудь!
— Да я не надолго, — замчаетъ мужъ.
— Видно, надоло теб сидть со мною, — вздыхаетъ жена.
— Полно, полно, Глашокъ, что ты! — восклицаетъ мужъ.
И мужъ остается, читаетъ, убаюкиваетъ жену чтеніемъ.
А она говоритъ потомъ при немъ сосдямъ:
— Вдь до чего онъ бережетъ меня: на охоту пересталъ здить. «Мн, говоритъ, для тебя беречь себя нужно! Ты у меня, ровно дитя малое, неопытна, ничего не знаешь, ничмъ не управляешь. Теб безъ меня и дня не прожить!» Охъ, набаловалъ меня, набаловалъ на бду.
Александръ Петровичъ глядитъ гордо, сознавая, что онъ дйствительно хозяинъ въ дом, что онъ относится къ жен, какъ баловникъ-отецъ, что онъ не далъ ей забрать себя въ руки.
И все счастливе и счастливе текла жизнь въ ихъ дом. Александръ Петровичъ уже безъ всякихъ просьбъ и слезъ жены предугадывалъ ея желанія, онъ уже самъ убдился въ слабости своего здоровья и потому не здилъ на охоту, не кутилъ съ пріятелями. Аглая Ивановна, катаясь какъ сыръ въ масл, все рже и рже подвергала мужа опал и отлученію отъ себя и осыпала его нжными ласками, словесными заботами о его здоровь.
Среди этого мирнаго затишья засталъ ихъ племянникъ Александра Петровича — молодой петербургскій чиновникъ по особымъ порученіямъ, Петръ Васильевичъ Дерюгинъ-Смирницкій.
Въ
— Дла-то у меня, Петя, плохи, — шепталъ старикъ, моргая глазами. — Имньишко-то заложено и перезаложено, должишки на сторон есть, а здоровье-то schwach, очень schwach! Я ужъ и не мъ почти ничего, чтобы желудокъ не засорить. Вотъ купилъ два лчебника, самъ, знаешь, хочу лчиться. Докторовъ вдь позовешь, такъ Глашу напугаешь. А я отъ нея все скрываю. Она у меня вдь, какъ ребенокъ, ничего не понимаетъ. Вогь Гуфеланда теперь пробую, по его метод хочу пользоваться…
— Да полно вамъ, дядя, выдумывать небывалыя болзни! — замтилъ племянникъ. — Ободритесь, вызжайте, разсивайтесь, и будете здоровы. Вы здсь хандру нажили, затворившись съ женою. Такъ нельзя. Вы вонъ даже газетъ не читаете.
— Ахъ, Петя, Петя! — съ укоромъ сказалъ Александръ Петровичъ. — Ну, что я стану газеты читать, когда это Глаш никакого удовольствія не приноситъ? Она женщина, ее эта политика тамъ не занимаетъ, ей романы нравятся…
— Да вы ей и не читайте газетъ, а читайте ихъ для себя…
— Безъ нея-то? Что ты, что ты, Петруша!.. Да вдь она со скуки, голубушка, помретъ, если я буду все одинъ да одинъ про себя читать…
— А не вызжаете-то отчего?
— Да все нездоровится…
— Полноте, дядя, вы совсмъ здоровы.
— Да и нельзя Глашу одну оставить. Что же я за мужъ буду, если буду бросать жену…
— Ну, здите съ ней…
— Петя, Петя, разв ты не видишь, что она женщина сырая, болзненная. Гд ей вызжать!
— Набаловали вы ее, вотъ я вамъ что скажу, — замтилъ племянникъ.
— Тсъ! тсъ! Что ты, что ты! — замахалъ руками Александръ Петровичъ. — Я набаловалъ Глашу… я!.. Вотъ выдумалъ… Ты этого ей не скажи… Она женщина слабая, болзненная, нервы тоже… Ахъ, ахъ, что придумалъ!.. Грхъ теб, Петруша!..
Петръ Васильевичъ только пожалъ плечами и тономъ сожалнія промолвилъ:
— Жаль мн васъ, дядя, очень жаль! Не такимъ вы были прежде…
Петръ Васильевичъ ухалъ отъ дяди, глубоко возмущенный всмъ, что онъ видлъ. Еще боле возмущали его жалобныя письма дяди, гд старикъ писалъ, что онъ теперь и лтомъ фуфайку носитъ, что онъ выписалъ какую-то жизненную эссенцію и только ею поддерживаетъ жизнь, что онъ уже пересталъ сть мясо, такъ какъ это тяжело для его желудка.
— Несчастный старикъ! Поддался вліянію глупой бабы, разорился, оглуплъ, дошелъ до маніи, что онъ боленъ, — говорилъ Петръ Васильевичъ. — Я бы проучилъ эту бабу. Пятьдесятъ лтъ провалялась на печи, жила на чужой ше, пальца о палецъ не стукнула. И гд, кром Россіи, можетъ просуществовать такой паразитъ, какъ она? И вдь находились же дураки, которые всю жизнь поддерживали ее. Просто удивляться нужно нашей россійской глупости, нашему благодушію!..
Но переписка дяди и племянника длалась все рже, дла Петра Васильевича по служб становились все сложне, онъ длался все солидне и, наконецъ, изъ него выработался типъ истаго директора департамента. Невозмутимый, гладко выбритый, съ красивыми бакенбардами, серьезный по виду, онъ занимался теперь общественною службою и уже не волновался разными мелочами въ род того, что какой-то его дядя одурлъ подъ вліяніемъ глупой бабы. Дйствительный статскій совтникъ Петръ Васильевичъ Дерюгинъ-Смирницкій даже вовсе забылъ, что у него есть гд-то на Руси какой-то дядя.