Милые бездельники

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

* * *

Стоялъ чудесный майскій день, когда, вернувшись въ Петербургъ, я снова постилъ родное кладбище. Здсь все было уже зелено, надгробные кресты и плиты тонули въ сочной трав, среди густо разросшихся деревьевъ слышались немолчный гомонъ и пніе птицъ, кое-гд на могилахъ безпечно рзвились и хохотали дти, близъ самой ограды кладбища, весело пыхтя и стуча колесами, пронесся по высокой насыпи желзнодорожный поздъ, унося изъ душнаго города дущихъ на дачи. Все дышало жизнью и ничто не говорило о смерти. Я поднялся по ступенямъ къ своимъ могиламъ, открылъ дверь ршетки и прислъ на скамью, поздороввшій во время долгаго путешествія и теперь охваченный, подъ вліяніемъ грвшаго солнца и оживившейся природы,

жизнерадостнымъ чувствомъ, какъ-будто я былъ не среди покойниковъ, а гд-то въ цвтущемъ и разстающемся на плодородной почв саду. Въ эту минуту мой взглядъ упалъ на памятникъ Марьи Петровны, и я вспомнилъ о ней. Жива ли старушка? Вотъ кстати бы встртить ее здсь теперь, румяную, бодрую, улыбающуюся. Я поднялся и сталъ смотрть на надпись на ея памятник: день и годъ ея смерти попрежнему не были обозначены. Ну, значитъ, жива, слава Богу. Отчего ей и не жить, не наслаждаться жизнью? Богата, окружена любящею родней, уважаема въ обществ, какъ искренно добрый человкъ…

Пробывъ на кладбищ съ полчаса, я ухалъ.

Въ теченіе лта я разъ пять заглядывалъ сюда, но, къ сожалнію, ни разу не встртилъ «сосдку». Не больна ли она?

Я какъ-то задалъ этотъ вопросъ Власу, могильщику, присматривавшему за ея и за моими могилами, то-есть выметавшему съ нихъ соръ, посыпавшему пескомъ дорожки и исполнявшему вс тому подобныя обязанности.

— Нтъ-съ, живы и здоровы, — отвтить онъ. — Рдко только нын бываютъ здсь.

— Рдко бываетъ? Что же это значитъ? Ужъ не разлюбила ли она своего Прохора Васильевича и своего Костю? — Я посмотрлъ на огороженное мсто ея могилъ и удивился немного, замтивъ, что оно нсколько запущено: на немъ не было тхъ дорогихъ цвтовъ, которыми обыкновенно лтомъ украшаюсь это мсто.

— И цвтовъ нынче нтъ у васъ тутъ, — сказалъ я могильщику.

— Воруютъ-съ, — отвтилъ онъ хмуро:- не усторожишь за этими дьяволами-ворами. Съ отмычками ходятъ, пусто бы имъ было. Украдутъ, а ты отвчай, что плохо сторожишь. А не ночевать же на могил.

И, сердито сплюнувъ, онъ прибавилъ:

— Вонъ образъ и тотъ скрали! Лампаду тоже. Извстно, дорогія вещи, какъ не позариться. А тоже потомъ все на нашемъ брат отзывается.

Я поднялъ глаза и увидалъ, что передъ нишей не было лампадки, а въ самой ниш не было ни образа, ни бронзовой его рамы. Пустое невыровненное углубленіе, гд прежде находился образъ, безобразило часовенку, и мн показалось страннымъ, что Марья Петровна не вставила новаго образа вмсто пропавшаго. Неужели ее не тревожитъ, что ея Прохоръ Васильевичъ, любившій живопись и все изящное, лежитъ теперь подъ такимъ обезображеннымъ памятникомъ?

Во мн пробудилось любопытство, мн захотлось еще сильне увидать Марью Петровну, разспросить ее обо всемъ, разршить загадку. Какъ-то невольно я обратилъ вниманіе на надпись на памятник, и мн бросилось въ глаза: «скончался 1-то сентября 1875 года». Это былъ день смерти ея Кости. Конечно, въ этотъ день она поститъ его могилку. Не завернуть ли и мн въ этотъ день сюда?

Я такъ и сдлалъ.

Дйствительно, пріхавъ 1-то сентября на кладбище, у одной изъ кладбищенскихъ церквей я увидалъ коляску Марьи Петровны среди нсколькихъ другихъ щегольскихъ собственныхъ экипажей. Въ главной церкви была заказная обдня. Я зашелъ туда, но Марьи Петровны тамъ не было. Я понялъ, что она, врно, на могил, и прошелъ туда. Старушка сидла на одномъ изъ металлическихъ стульевъ, стоившихъ на могил около памятника, и смотрла какъ-то-особенно не весело. Я окликнуть ее.

— А, дорогой сосдъ, — отозвалась она, едва замтно улыбаясь. — Вотъ-то не ждала!

Она, какъ мн показалось, и похудла, и поблднла, и постарла.

— Привелъ Богъ еще свидться, — заговорила она, отворяя дверь ршетки и приглашая меня войти. — Рада я, голубчикъ, что свидлась. Совта нужно спросить. У всхъ теперь совтовъ спрашиваю, точно одурла вдругъ, а вс только подсмиваются. «По пустякамъ тревожитесь», говорятъ. Вы-то этого не скажете.

Сердечный человкъ, все такое понимаете, да притомъ и сами причастны къ этому длу.

— Къ какому длу? — спросилъ я, недоумвая.

Я слъ на другой стулъ, стоявшій около памятника.

— Да вотъ, — она указала на пустое мсто въ ниш. — Власъ-то, врно, говорилъ вамъ, какъ и что тутъ случилось.

— То-есть сказалъ, что украли образъ и лампаду, и только, — сказалъ я.

— Ахъ, глупый, глупый народъ, — нсколько раздражительно проговорила она. — Украли! укради! Да разв въ этомъ суть-то? Разв это все внутри меня перевернуло? Тысячи, слава Богу, теряла, да не плакала, потому деньги что- наживное дло, да и не съ ними на судъ-то Божій предстанешь. А тутъ горе-то какое случилось! Вотъ, жила-жила, да на старости лтъ и натворила бдъ, душу христіанскую погубила.

Я ничего не понималъ.

— Разскажите, въ чемъ дло! — сказалъ я.

— Помните, милый вы человкъ, когда памятникъ-то кончили и вы тутъ были, нашъ разговоръ? — дружески начала она, дотрогиваясь рукой до моей колнки. — Расхвасталась я тогда; и живопись-то хороша, и бронза-то по особымъ рисункамъ сдлана, и лампада-то по заказу чрезъ огонь позолочена, и восемьсотъ-то рублей съ небольшимъ заплачено. Соврала даже вамъ, цифру убавивши, чтобы похвастать, какъ дешево покупаю. Тоже баба! Помните?

— Помню, помню, — отвтилъ я.

— Ну, а мальчика-то, голодненькаго мальчика съ слпенькимъ отцомъ-нищимъ помните? Еще кудри-то его, мальчика-то, да глава-то его обоихъ насъ поразили? Тоже не забыли?

Я утвердительно кивнулъ головой.

— Ночью во сн эти глаза теперь на меня смотрятъ, да какъ смотрятъ-то, тоскливые да укоризненные, словно на убійцу, — проговорила она въ сильномъ волненіи. — Ей-Богу! Вдь это онъ укралъ-то, мальченочка-то этотъ, его это я, голубчика, искусила, гршница. Да я думаю. Прохоръ-то Васильевичъ въ гробу перевернулся, когда онъ-то, малышъ-то этотъ несчастный, мною подъ руку подтолкнутый, образъ-то выковыривалъ да лампаду отвинчивалъ здсь на могил.

— Полно вамъ, началъ я:- вы тутъ не…

Она съ несвойственной ей рзкостью перебила меня:

— Не говорите мн хоть вы-то того, что другіе говорятъ! Словно сговорились вс ухлопать меня самыми этими утшеніями! Такъ другіе того разговора не слышали и человка этого не видали, и души-то у нихъ кожаныя; а вы…

Она вдругъ прервала начатую фразу и опять задушевнымъ тономъ спросила меня:

— Помните, родной мой, какъ я спросила старичка: «хворый онъ у тебя?» а старичокъ-то коротко отвтилъ: «голодный!» Умирать я буду, а этого слова не забуду. Ни слова этого, ни того, какъ сказано оно было, не забуду. Ни въ одномъ грх не покаюсь, а въ этомъ буду весь вкъ каяться. Голодному гривенникъ дала, а тутъ при немъ же нашла чмъ хвастать, что сотни рублей на украшеніе памятника бросила…

Чтобы немного разсять ея мысли о ея виновности въ этой исторіи, я спросилъ:

— О чемъ же вы хотли со мной-то посовтоваться?

— Объ адвокат, объ адвокат, голубчикъ. — заторопилась она — Кого лучше взять? Говорила я съ родными, съ знакомыми. Вс шутятъ только: «Да возьмите любого, тутъ и защищать-то нечего, дло ясно и никакихъ оправданій быть не можетъ: укралъ воришка, вотъ и все, а тутъ еще святотатство — отягчающія вину обстоятельства!» А? каково? Эти они мн-то говорятъ: «отягчающія обстоятельства!» Тупымъ ножомъ по-сердцу ржутъ, да еще смются: «изъ ума, молъ, наша старушка выживать стала». Ну, а вы меня поймете и поможете мн. Такого мн адвоката надо, чтобы душу-то мою понялъ, чтобы меня-то не казнилъ: вдь, накажутъ мальчугана — меня накажутъ, пить-сть я не въ силахъ, какъ вспомню, что сослать его могутъ. Отягчающія обстоятельства, шутка сказать! Вы мн ужо подыщите, голубчикъ. Такъ среди нихъ, говорятъ, разные есть — одни если крючкотворствомъ надо донять, такъ хороши; другіе, если слезой пронять нужно; извстно, дла всякія у нихъ, тоже за деньги умудряются.