Милые бездельники
Шрифт:
— Дорого встало? — полюбопытствовалъ я.
— Не дороже денегъ, родной мой, — отвтила старушка, продолжая любоваться образомъ. — Восемьсотъ рублей съ небольшимъ за все-то заплатила, я за образъ, и за рамку, и за лампаду. Спросили бы больше — дала бы и больше. Очень ужъ все это мн въ чертежахъ понравилось. Въ одномъ стил все.
Она обернулась къ рабочимъ.
— Ну, голубчики, на чай ждете? Заболталась я! Вотъ вамъ покуда, а завтра панихида на могил будетъ, приходите, — еще дамъ и обдомъ васъ распорядятся накормить. Я ужъ приказала…
Она стала раздавать низко кланявшимся ей рабочимъ деньги и, дойдя до послдняго изъ нихъ, посмотрла съ недоумніемъ на слпого старика, котораго поддерживалъ молодой подростокъ. Казалось,
— Милостыньку Христа ради!
Она торопливо достала изъ щегольской кожаной сумочки мелочь и дала старику.
— Сынъ твой? — спросила она старика и, позабывъ, что онъ слпъ, указала глазами на юношу.
— Это со мной-то? — спросилъ старикъ. — Сынокъ, сынокъ…
Онъ тяжело вздохнулъ,
— Хворый? — спросила она, окидывая глазами хрупкую, полунагую, сильно загорвшую фигуру мальчугана.
— Голодный, — скорбно отвтилъ старикъ.
Она смутилась, опять торопливо достала серебряную мелочь изъ мшечка и сунула ее въ руку юнош.
Онъ стоялъ понуро, потупясь, смотря въ землю, точно приговоренный къ смерти. Когда онъ и слпой старикъ поплелись дальше, она обратилась ко мн нсколько тревожно:
— Въ гробъ краше кладутъ!
— Да, я, признаюсь, рдко встрчалъ такое истощеніе, — сказалъ я, провожая глазами удалявшихся отца и сына. — Это скелетъ, обтянутый кожей.
— А вотъ умыть, откормить, опять красавцемъ сталъ бы. Видли, глаза-то какіе и волосы? — замтила старушка.
Дйствительно, у юноши были поразительно густые, вьющіеся, шелковистые волосы и удивительные по величин и выраженію глаза, полные тоски, грусти, задумчивости, чего-то такого, что влекло къ себ и въ то же время надрывало сердце.
— Надо бы вотъ… — начала старушка.
Ее прервали ноющіе, слезливые, гнусавые голоса нищихъ, бабъ, дтей, стариковъ:
— Благодтельница наша, Христа ради, дай копеечку! На поминовеніе родителей, сотвори подаяніе! Заставь Богу вчно молиться!
Около насъ была уже цлая ватага нищихъ, грязныхъ, въ лохмотьяхъ, съ грудными дтьми, съ кривыми глазами, съ подвязанными руками и ногами. Вс они ныли и охали, протягивая руки, залзая впередъ другъ передъ другомъ, огрызаясь другъ на друга, а изъ-за сосднихъ могилъ по всмъ направленіямъ, ковыляя, спшили на перегонку новыя и новыя группы такого же оборваннаго люда. Весь этотъ сбродъ, съ слдами разгула и пьянства, съ опухнувшими лицами и синяками подъ глазами, нылъ и охалъ, протягивая руки, которыя, казалось, готовы было не только принять подаяніе, но и вырвать его, ограбить ту, къ которой он тянулись за грошомъ. Старушка торопливо шарила въ кожаной сумочк, совала мелочь въ руки попрошаекъ, наконецъ, въ какомъ-то комическомъ отчаяніи проговорила:
— Больше нтъ, не прогнвайтесь! Ступайте! ступайте.
И торопливо прощаясь со мною и спша пройти къ своему экипажу, сказала:
— Просто бда, иногда посидть придешь къ себ на могилы, а тутъ эта стая воетъ и ноетъ, — махнешь рукой и удешь…
Мн пришлось послдовать ея примру. Я самъ нердко испытывалъ, что значитъ быть осажденнымъ нищими, сидя на могил, и уже не разъ убгалъ отъ назойливости этой кладбищенской саранчи. Довольно одному нищему выслдить, на какую могилу прошли вы, чтобы черезъ нсколько минуть васъ осадила цлая ватага этихъ промышленниковъ. Сколько вы ни говорите имъ: «Богъ подастъ», «Не прогнвайтесь», «Идите прочь» и тому подобныя ходячія фразы, они будутъ осаждать васъ, пока вы, потерявъ терпніе, не сбжите отъ нихъ сами.
Мсяца черезъ три мн приходилось ухать изъ Петербурга и передъ отъздомъ я забрелъ снова на кладбище. Открывая дверь ршетки, окружающей мои могилы, я увидалъ Марью Петровну. Она сидла около своего памятника на чугунномъ стул и заботливо подвязывала какой-то цвтокъ. Увидавъ
— Вотъ судьба-то, нтъ-нтъ и столкнетъ сосдей.
— Зато теперь ужъ долго не увидимся, — откликнулся я, отвчая на ея поклонъ. — Узжаю мсяцевъ на девять!
— О, что такъ надолго? Пожалуй, мн и не дожить, — отвтила она. — Старушечій вкъ не дологъ!
— Доживете, Богъ дастъ, — сказалъ я въ вид утшенія.
— Да мн, голубчикъ, все равно, что здсь, что тамъ, — сказала она съ благодушной улыбкой. — Тамъ еще спокойне, пожалуй, будетъ, а здсь, кажется, все ужъ я пересмотрла. Вотъ и нынче старыя кости на воды за границу возила. Нельзя: докторишки посылали! Свои тоже пристали: «если приказываютъ хать, то и позжайте!» Очень тоже мн нужно какой-нибудь годъ у смерти утягивать. Ну, а ужъ тамъ, на томъ-то свт рыскать не будешь!
— А родныхъ не жаль? — спросилъ я ее.
— Вс на своихъ ногахъ стоятъ, — отвтила она. — Да притомъ и тамъ-то тоже родные, да еще поближе этихъ, матушка съ батюшкой, мужъ и сынъ. Поди, тоже соскучились безъ меня, дивятся, что зажилась старуха, — заключила она съ добродушнымъ юморомъ.
Въ эту минуту къ ней прибжалъ какой-то мальчуганъ, за которымъ шла поспшно почтенная няня. Онъ бросался къ Марь Петровн и что-то сталъ торопливо разсказывать.
— Внучекъ мой, — пояснила мн съ мягкой улыбкой старушка, и ея розовое лицо точно засвтилось. — Его вотъ жаль оставить, не стану лгать… Сегодня вотъ привезла его сюда съ няней погулять; съ тхъ поръ вдь я не была здсь, какъ тогда памятникъ поставила. Все на водахъ жила. Ну, сегодня и надумала сюда захать. Не все же по островамъ кататься. А дни-то благодатные какіе стоять и на конецъ августа не похоже.
Мы поболтали еще немного, и старушка, накинувъ на плечи спущенную ротонду, перекрестилась и не спшно пошла съ могилы. Проходя мимо меня, она пожала мн руку, проговоривъ:
— Ну, не встртимся здсь, свидимся тамъ!
Затмъ я видлъ, какъ она прошла съ внукомъ и его няней по мосткамъ къ широкой дорог и стала усаживаться въ щегольскую коляску.
«Не встртимся здсь, свидимся тамъ», повторялись въ моей голов слова старушки. Какое счастіе такая твердая вра! Приходя сюда, она, эта милая старушка, убждена, что она приходитъ къ своимъ любимымъ роднымъ и что они это знаютъ. Съ какимъ особеннымъ выраженіемъ она сказала мн тогда, при постановк памятника, что ея Прохоръ Васильевичъ любилъ все изящное и особенно хорошую живопись; въ этомъ выраженіи сказалось убжденіе, что ея Прохоръ Васильевичъ видитъ этотъ памятникъ, любуется имъ, благодарить ее за него. А я? что я уношу въ душ посл посщенія родныхъ могилъ? Одно тяжелое сознаніе полнаго моего одиночества въ мір, сознаніе ужасающей пустоты около себя, сознаніе, что никогда-никогда нигд не встртятся т, которыхъ взяла могила. И зачмъ я хожу сюда въ часы неодолимой хандры, зачмъ добровольно бережу старыя раны, унося отсюда одно горькое сознаніе, что былое невозвратно? Если сюда ходить она, эта старушка, то она выноситъ сладкое убжденіе, что она повидалась со своимъ Прохоромъ Васильевичемъ, со своимъ Костей, а я уношу одно горькое сознаніе, что тхъ уже нтъ и не будетъ, кого я любилъ. Да, я сознаю, что я мучу себя этими посщеніями могилъ и все-таки снова и снова меня тянетъ сюда какая-то тайная сила и точно кто-то шепчетъ мн: «а авось!» Проклятая двойственность! И я искренно завидовалъ тому поколнію, которое сохранило безусловную вру въ будущее, позавидовалъ я и тмъ будущимъ поколніямъ, которыя, можеть-быть. когда-нибудь станутъ безслдно запахивать подъ посвы могилы своихъ мертвецовъ и трезво, разъ и навсегда примирившись съ неотразимымъ фактомъ смерти, скажутъ себ: «земля отошла въ землю», скажутъ это съ твердымъ убжденіемъ, что живые должны думать исключительно только о живыхъ и оставлять трупы мертвыхъ исполнять единственное прямое ихъ назначеніе — утучнять землю для новыхъ будущихъ посвовъ.