Милые бездельники

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

Я успокоилъ, какъ умлъ, Марью Петровну и пообщалъ ей разузнать все это дло и переговорить съ нсколькими присяжными повренными. Она крпко пожала мою руку и поднялась съ мста, чтобы пройти въ церковь, гд шла уже обдня.

— Вотъ, вдь, на могилки свои перестала даже здить, — сказала она мн, направляясь со мной къ церкви. — Не могу смотрть на этотъ памятникъ, точно укоръ онъ стоитъ передо мною… Да и молюсь-то нынче Богъ знаетъ какъ: крещусь, крещусь, а въ голов, все онъ, все мальчоночка этотъ, смотритъ на меня, да такъ вотъ, что жутко…

* * *

Никогда я не думалъ, что я могу такъ горячо заинтересоваться чьимъ-нибудь совершенно чужимъ и совершенно зауряднымъ дломъ, какъ я заинтересовался этимъ дломъ о краж образа и лампады.

Но что я, — самъ Александръ Васильевичъ Протасовъ, присяжный повренный, рекомендованный мною Марь Петровн, очень горячо взялся за это лто, хотя онъ уже давно привыкъ смотрть совершенно равнодушно на всякихъ воришекъ, на осужденія и оправданія ихъ: «Старушку надо оправдать, — шутливо замтилъ онъ мн, переговоривъ съ нею. — Она немножко того!» добавилъ онъ, повертвъ рукою около лба. Она дйствительно была жалка и трогательна въ своей душевной тревог и могла разжалобить каждаго. Я согласился вполн съ Протасовымъ, что оправданіе было нужно прежде всего ей.

Мн было просто жутко, когда я въ назначенный для разбирательства этого дла день входилъ въ зданіе окружного суда и пробирался въ залъ, гд должно было слушаться это дло, точно моя собственная участь зависла отъ ршенія присяжныхъ засдателей.

Когда я вошелъ въ зало засданія, тамъ было уже нсколько человкъ зрителей, но особеннаго стеченія публики не было и не могло быть. Для постороннихъ это дло не представляло никакого особеннаго интереса и не могло служить приманкой для публики, которой набралось сюда не только въ небольшомъ количеств, но какъ бы случайно, — пришли люди потому, что дваться некуда было отъ праздности и скуки. Никто, понятно, не могъ и подозрвать, что съ психологической стороны это дло о какой-то краж Иваномъ Дитятинымъ съ памятника образа и лампады было въ десять разъ интересне множества самыхъ громкихъ процессовъ!

Я какъ-то разсянно, въ лихорадочномъ волненіи, пропустилъ мимо ушей всю формальную сторону возгласовъ о появленіи судей, проврку присяжныхъ засдателей и тому подобную обстановочную часть дло, напряженно ожидая одного — появленія преступника. Я тотчасъ же узналъ его, когда онъ появился на скамь подсудимыхъ. Да и трудно было забыть эту фигуру, это лицо. Молодыхъ мучениковъ, идущихъ на растерзаніе къ зврямъ, такими изображаютъ художники на картинахъ. Это былъ скелетъ, обтянутый кожей, но, тмъ не мене, сразу чувствовалось, что при другихъ условіяхъ этотъ юноша былъ бы не только поразительнымъ красавцемъ, но и однимъ изъ тхъ, которые невольно привлекаютъ къ себ сердца людей. Что-то мягкое, благородное, хрупкое было въ каждой черт его лица. Они казалось какимъ-то безтлеснымъ и, въ то же время, одухотвореннымъ. Его большіе глаза, когда поднимались его длинныя черныя рсницы, смотрли съ мучительнымъ выраженіемъ тоски, безысходной, безнадежной, запавшей куда-то глубоко. Иногда изъ его исхудалой груди вырывался невольный тяжелый вздохъ. Изрдка онъ покашливалъ мелкимъ зловщимъ кашлемъ, а на впалыхъ щекахъ проступалъ легкій румянецъ. Въ моей голов мелькнула мысль: «И судить бы не зачмъ, онъ и такъ осужденъ на-смерть». И какъ онъ былъ юнъ! «Пятнадцать-шестнадцать лтъ ему, не боле», думалось мн. И вдругъ я услышалъ, что ему уже девятнадцатый годъ пошелъ. Это меня поразило! Какъ жъ могъ остаться такимъ моложавымъ? Какъ могло уцлть въ его лиц выраженіе этой дтской чистоты и наивности? Его стали спрашивать, онъ какъ-то особенно тревожно приподнялъ голову на тонкой длинной ше и сталъ внимательно прислушиваться къ вопросамъ, съ своеобразнымъ выраженіемъ, какъ-будто немного плохо слыша. Онъ былъ, дйствительно, глуховатъ и видимо стснялся этимъ, потерявъ слухъ, вроятно, недавно. Въ глазахъ его стояли слезы, но онъ не плакалъ. Его отвты были коротки, просты, иногда трогательны.

— Нигд мы не жили. Бродили изъ мста въ мсто. Отецъ ослпъ, когда мн еще пять лтъ было. У матери правой руки не было, на фабрик оторвало. Работать не могли. Сестра старшая чахоточная была. Старше меня на пять лтъ. По-міру мы вс ходили. На родину высылали насъ. Тамъ ни кола, ни двора. Изъ дворовыхъ отецъ и мать были. Земли не было.

Опять ворочались въ Москву, въ Петербургъ.

Его спросили, грамотный ли онъ.

— Самъ выучился писать и читать. Фигуры чертить любить, да гд же! Сестра съ матерью ходили по-міру; я съ отцомъ. Въ науку хотли взять. Отецъ съ матерью боялись. Забили бы тамъ. Отецъ самъ былъ въ наук, зналъ, каково житье. Глазъ одинъ вышибли, когда еще мальчикомъ былъ. Другой посл самъ ослпъ.

Его спросили о поведеніи его родныхъ, о ихъ характер.

— Добрые были. Душа въ душу вс мы жили. Незадача только была. Богъ не всмъ даетъ. Просить — и то не умли. Въ одно мсто придемъ — гонятъ. Въ другое толкнемся — всмъ дадутъ, а насъ ототрутъ, ничего и не перепадетъ. Отецъ говорилъ: «За чьи-нибудь грхи». Тоже до седьмого колна Богъ наказываетъ.

Когда былъ заданъ вопросъ, какъ же онъ ршился украсть, если, по его словамъ, и онъ, и его семья вели себя хорошо и честно, онъ встрепенулся, взволновался, заговорилъ тревожно:

— У отца ноги отнялись, мать тоже хворала, сестра и всегда чахоточной была, тутъ и стали насъ гнать изъ нашего угла. Уголъ — въ повалку четверымъ лечь, а даромъ не давали въ немъ спать. Я одинъ сталъ по-міру ходить. Что мн дадутъ? Молодой! «Работай», говорятъ. Гд же мн работать? Кто возьметъ. Вонъ я какой! Разъ въ полицію чуть не взяли. Вывалялся въ ногахъ, отпустили. Мн невозможно было тогда въ полицію попасть. Что съ отцомъ, матерью да сестрой сталось бы? Тутъ и стало мн представляться: образъ въ золотой рам да лампадка восемьсотъ рублей, а то и боле стоятъ. Хожу, прошу милостыню, а они все передъ глазами стоятъ. На что, думаю, покойникамъ? Скрасть, продать, можно и отца, и мать, и сестру въ отдльную квартиру пристроить. Хоть разъ передъ кончиной. Восемьсотъ рублей, деньги большія. Четверть дадутъ, и то счастье. Тоже думалъ: потомъ замолю грхъ. Святые угодники и злодевъ прощаютъ! Въ монахи поступлю и замолю. Давно въ монастырь хотлось. Только своихъ жаль было бросить, пока живы.

Онъ опустилъ глаза.

— Вечеромъ схоронился на кладбищ; какъ заперли его да улеглись могильщики, пошелъ на могилу, сталъ пробовать, можно ли дверь у ршетки отворить. Открылъ гвоздемъ. Потомъ сталъ пробовать образъ, лампадку. Жутко было. Все будто подъ землей кто ворочался. На первый разъ такъ и бросилъ, ушелъ, не глядючи. «Богъ съ нимъ, думаю, съ чужимъ добромъ!» А тутъ стали говорить хозяева въ углу, что повезутъ отца и мать въ больницу, а меня съ сестрой погонятъ. Опять стало толкать: «поди! возьми!»

Онъ вздохнулъ.

— Ну, и пошелъ опять. Тяжело было. Гвоздемъ все да отверткой ковырялъ. Инструментовъ не было. Въ три ночи все сдлалъ, забралъ, пошелъ. У Двичьяго монастыря на дорог запримтили меня. Взяли… избили больно дорогой…

По его исхудалымъ щекамъ медленно катились одинокія слезинки. Грудь тяжело дышала, точно посл долгой скорой ходьбы.

По желанію защитника, кром цлой массы свидтелей изъ подвальныхъ жителей, показывавшихъ о безукоризненномъ поведеніи обвиняемаго, вызвали свидтельницу Марію Петровну Волошинову. Она, обыкновенно развязная и держащаяся съ достоинствомъ, вошла въ залъ несмлыми шагами, видимо растерявшись среди непривычной для нея офиціальной обстановки, и никакъ не могла справиться съ кружевнымъ платкомъ, все сваливавшимся съ ея плечь и волочившимся по полу. Ей указали мсто посредин зала лицомъ къ предсдателю. Начались вопросы. Она заторопилась, заговорила прежде, чмъ вслушалась въ предложенный ей вопросъ.

— Ничего я, господа судьи, не желаю, ничего не ищу, я человкъ богатый и ни съ кмъ не судилась. Ни въ нравахъ это у меня, ни въ обычаяхъ.

Ее попытались прервать, но она торопливо продолжала:

— Сама я во всемъ кругомъ виновата и каюсь, что подвела несчастнаго человка…

— Позвольте, — нетерпливо остановилъ ее, наконецъ, предсдатель. — Вы должны отвчать на вопросы, только на вопросы.

— Виновата, виновата, господа предсдатели, — сконфуженно извинилась она. — Не знаю вашихъ порядковъ. Скажу только, что сердце мое разрывается, глядя на этого соблазненнаго мною ребенка. Силъ моихъ…