Милые бездельники
Шрифт:
— Еще за недлю тому назадъ, вы помните, мы были съ балет и восхищались этой сильфидой… И вдругъ!
— Это страшная потеря! Что же станется съ несчастнымъ балетомъ?
— Незамнимая потеря! да, я смло говорю: незамнимая! Кмъ ее замнить? Я перебиралъ всхъ и не могу представить, кого назначать на ея мсто.
— Вотъ-то обрадуется Анучина! Он вдь были на ножахъ…
— Анучина — выдра!
— А протекціи-то? Она, батенька, содержанка такого туза… Она всю жизнь преслдовала Русину…
— Ну, и та спуску не давала. Но главный вопросъ въ томъ, что ее не скоро замнишь…
Разговаривавшіе
Я прошелъ дале отъ этихъ милыхъ бездльниковъ, говорившихъ о милыхъ бездльницахъ, и тотчасъ же до моего слуха долетли новые толки о томъ же предмет. Тутъ говорили о смерти Русиной старикъ-статскій и юноша-гвардеецъ. Старикъ съ обрюзгшимъ лицомъ, съ желтовато-сдыми бакенбардами, висвшими внизъ, какъ растрепанное мочало, съ холодными выцвтшими глазами, былъ высокъ, широкоплечъ и толстъ; на немъ была широкая фрачная пара, какъ бы висвшая на этомъ колоссальномъ обвисломъ тл. По небрежному, хотя и дорогому костюму, по измятому, обрюзгшему, изжелта-блдному лицу, по холодному выраженію стеклянныхъ глазъ, по нсколько брюзгливому и насмшливому тону хриплаго голоса въ немъ легко было узнать стараго барина-жуира, широко пожившаго, спуская наслдственные капиталы и крестьянскіе оброки. Стоявшій передъ нимъ голубоглазый блокурый офицеръ съ типичнымъ лицомъ остзейскаго нмчика изъ породы умренныхъ и аккуратныхъ, былъ высокъ и тощъ, холоденъ и сухъ; онъ производилъ впечатлніе только-что вычищенной, выскобленной и отполированной деревянной маріонетки въ офицерскомъ мундир.
— Бдный князь Горичъ, онъ совершенно неутшенъ, — сипло говорилъ пожилой господинъ во фрак равнодушнымъ тономъ, не соотвтствовавшимъ смыслу словъ.
— Она весьма дорого ему встала, — отвтилъ старику молодой нмецъ тономъ-благовоспитаннаго мальчика, порицающаго шалость другого неблаговоспитаннаго мальчика.
— Разв женщина когда-нибудь можетъ слишкомъ дорого стоить и притомъ такая женщина? — брюзгливо сказалъ старикъ, мряя его холодными глазами. — Вообще, что доставляетъ удовольствіе, то никогда не стоитъ слишкомъ дорого… Кром того, это была прочная связь, князь не смотрлъ на нее, какъ на случайную любовницу.
— У нея были романы и до него, — неодобрительно замтилъ офицеръ.
— Что же изъ этого? Романы? У кого же ихъ нтъ? У ребятъ, еще не отнятыхъ отъ груди кормилицы? Павлы и Виргиніи живутъ не въ европейскихъ столицахъ девятнадцатаго вка.
— Но… — началъ-было офицеръ, но старикъ тмъ же брюзгливымъ и пренебрежительнымъ тономъ перебилъ его:
— Но въ послднее время ея жизнь, славилась даже вполн по-семейному. У нея было много прекрасныхъ качествъ. Мы вс бывали у нея, какъ…
— Это, кажется, изъ-за нея застрлился графь Друцкой? — не безъ задней мысли и не безъ ехидства спросилъ офицеръ.
Старикъ посмотрлъ на него въ упоръ холодными стеклянными глазами,
— То есть какъ это изъ-за нея? Я васъ не понимаю! Какъ изъ-за нея? Стрляются всегда сами изъ-за себя, а не изъ-за кого-нибудь другого. Графъ вздумалъ ухаживать за ней, сошелся съ ней и въ два года надлалъ столько долговъ, что оставалось только пустить пулю въ лобъ.
— Надлалъ долговъ изъ-за ея прихотей…
— Да почему же она знала, что она иметъ дло съ титулованнымъ нищимъ? Или вы думаете, что онъ ей разсказывалъ во время ихъ сближенія о своемъ пустомъ карман; о своихъ подложныхъ векселяхъ?
По лицу старика пробжала презрительная усмшка.
— Я думаю вообще, что человкъ долженъ винить только самого себя, когда онъ погибаетъ отъ того, что, имя въ карман только грошъ, хочетъ обдать у Бореля, сидть въ первомъ ряду въ театр, держать и рысаковъ, и любовницъ изъ балета…
Онъ снова усмхнулся.
— А потомъ, баронъ, среди насъ, русскихъ, есть много людей, и къ числу ихъ принадлежалъ графъ Друцкой, которые лучше согласятся взять хоть на одинъ день у жизни все, чмъ цлый вкъ, желая чмъ-нибудь насладиться, разспрашивать, что стоитъ это наслажденіе, и пересчитывать въ своемъ карман гроши, чтобы сообразить, хватитъ ли денегъ на это наслажденіе. Теперь, впрочемъ, въ нашъ вкъ разсчетливости и аккуратности такія натуры вырождаются, и люди, прежде чмъ броситься въ объятія любимой женщины, хватаются за счеты и прикидываютъ, что она будетъ стоить…
— А длать безумства, совершая для этого подлоги, лучше?
— Да, лучше, чмъ совершать подлоги, даже и не длая безумствъ.
Старикъ усмхнулся.
— Или вы думаете, что эти разсчитывающіе, взвшивающіе аршинники до подлоговъ-то не додумались?
Я не дослушалъ дальнйшихъ объясненій и прошелъ въ кабинетъ хозяина, гд позволялось курить. Нсколько человкъ, собравшихся здсь, говорили наперебой, громко и оживленно, по-холостому, пользуясь отсутствіемъ женщинъ. Имя Русиной повторялось всми.
— У нея, помнится, были дти, много дтей, — замтилъ какой-то маленькій, совершенно лысый, сморщенный, какъ печеное яблоко, совсмъ беззубый старичокъ съ георгіевской ленточкой въ петлиц.
— Вы запамятовали, ваше превосходительство, — перебилъ его юный разбитной офицерикъ изъ «фазановъ». — Одинъ ребенокъ, правда, былъ, когда она только-что поступила на сцену, но только одинъ. Это фактъ.
— То-то, то-то, я помню, мы еще подсмивались надъ ея тальицей… Помню!.. Помню!.. Хе-хе-хе!.. сама еще двочка, бутончикъ, а тальица ужъ того… Хе-хе-хе! Я помню…
Старикъ засмялся тихимъ смхомъ, показавъ на минуту беззубыя десны, и снова быстро принялъ серьезный, приличный званію, видъ, втянувъ свои губы звздочкой въ ротъ.
— Это отъ Горича? — спросилъ кто-то.
— Ну, вотъ! Онъ ее тогда еще и не видалъ; онъ былъ тогда еще въ Пажескомъ корпус,- послышался отвтъ офицерика, юнаго по лтамъ, но богатаго серьезными свдніями.
Лысый старикъ, моргая красными вками, живо вмшался въ разговоръ:
— Нтъ, я вспомнилъ… вспомнилъ!.. Это отъ одного изъ актеровъ, отъ танцовщика Флерова… Это случилось еще въ школ… былъ скандалъ… его выгнали… Я вспомнилъ!.. У меня память…