Милые бездельники
Шрифт:
Я зашелъ въ церковь, когда кончились уже и обдня, и отпваніе. Около стоявшихъ здсь гробовъ тснился народъ, раздавался плачъ дтей, проносились визгливыя причитанія женщинъ: «на кого ты насъ покинулъ, сиротъ горемычныхъ?» Самымъ крайнимъ стоялъ на простой черной скамь бдный гробъ, обитый блымъ коленкоромъ. Съ одной стороны около него стоялъ старикъ-солдатъ, опустивъ на грудь голову и всматриваясь въ лицо лежавшей въ гробу молоденькой двушки; съ другой, почти перегнувшись черезъ гробъ, стоялъ парень-рабочій, — онъ взялъ обими руками голову покойницы и вглядывался въ черты ея лица, нагибаясь, отъ времени до времени къ ней, приподнимая ея голову и цлуя ее въ губы, въ глаза. Тутъ не было ни слезъ, ни криковъ, ни причитаній, но мн стало жутко смотрть на эту сцену, на движенія этой безжизненной головы: казалось, молодой парень хотлъ сотворить чудо и пробудить
Церковь уже опустла…
— Что же вы, — окликнулъ сторожъ старика и парня. — Пора выносить!
Они очнулись, засовались, заторопились, какъ бы сконфузились. И точно, чего же они? пора выносить, мертвые не воскресаютъ! Гд крышка? Надо скорй завинтить…
Прошло три-четыре года, и я сталъ встрчать на кладбищ этого старика-солдата каждый разъ, когда мн приходилось въ часы безысходнаго сплина спасаться отъ живыхъ людей сюда, въ это царство мертвыхъ. Онъ побирался Христовымъ именемъ. Понемногу мы познакомились, стали своими людьми. Могила его дочери была недалеко отъ купленнаго мною на кладбищ мста. Мы со старикомъ были, такъ сказать, «сосдями по имніямъ». Жить въ дружб съ сосдями это одно изъ величайшихъ удобствъ. Мы такъ и жили: я называлъ его по фамиліи «Михеевымъ»; онъ величалъ меня «вашимъ благородіемъ»; я давалъ ему пятаки и гривенники; онъ оказывалъ мн мелкія услуги. Мы не имли права жаловаться одинъ на другого и, вроятно, на томъ свт, въ день послдняго гласнаго суда, не намъ придется вступить въ перебранку и уличать другъ друга въ какихъ-нибудь каверзахъ и подвохахъ…
Разговорился я съ Михеевымъ о его жизни совершенно случайно.
Это было въ чудный весенній день. Въ город, въ царств живыхъ, еще стояла грязь, пахло навознымъ тающимъ снгомъ, дома смотрли грязными и сырыми, непривычный грохотъ колесъ особенно раздражалъ слухъ. А тамъ, въ царств мертвыхъ, уже стаялъ и куда-то ушелъ снгъ подъ горячими, ничмъ не стсняемыми, ничмъ не задерживаемыми лучами солнца. На могильныхъ насыпяхъ и на скатахъ канавокъ среди старой, сухой травы появлялась молодая сочная зелень. Торговки уже искали на могилкахъ первой крапивы на щи богачамъ. Кладбище, какъ извстно, кормитъ многихъ: то даетъ крапиву, то цикорный салатъ, то даже шампиньоны, которые, какъ говорила мн одна монахиня, «на упокойничкахъ растутъ». Хорошая тутъ почва. Я шелъ и любовался возрожденіемъ природы. На деревьяхъ, насаженныхъ, быть-можетъ, руками тхъ, которые служатъ теперь тучной почвой для этихъ деревьевъ, наливались втви и почки, и издали эти группы деревьевъ и кустовъ казались окрашенными то въ красноватыя, то въ зеленоватыя краски. На всхъ втвяхъ слышалось суетливое немолчное чириканье и щебетанье птицъ, точно гд-то, какъ говорить одинъ поэтъ, что-то жарится и шипитъ на гигантской кухн. Я шелъ по мосткамъ, пробираясь къ своимъ могиламъ. Когда я подошелъ къ нимъ, я вспомнилъ, что забылъ ключъ отъ дверей ршетки, окружающей мои могилы. Я уже хотлъ идти отыскивать могильщика, когда ко мн подошелъ Михеевъ, въ своей неизмнной длинной, потертой солдатской шинели. Онъ снялъ фуражку съ своей покрытой серебристыми волосами головы и поздоровался со мной.
— Что, къ своимъ пришли, ваше благородіе? — спросилъ онъ.
— Да. Да вотъ ключъ забылъ взять у Власа, — отвтилъ я.
— Позвольте, я сбгаю, — сказалъ онъ.
Я усмхнулся.
— Ну, старина, не теб ужъ бгать.
— Ничего-съ, я сейчасъ… Вы и не найдете его теперь. Онъ могилу копаетъ… Нынче покойниковъ страсть сколько… Я мигомъ…
— Ну, спасибо… Да ты не торопись… Я присяду здсь… Хорошо нынче здсь…
— Ужъ такъ-то хорошо, что и не ушелъ бы…
Онъ пошелъ. Я прислъ на ступени фундамента у ршетки и на минуту забылся, пригртый солнцемъ. Минутъ черезъ десять онъ вернулся съ ключомъ. Я далъ ему денегь… Онъ набожно перекрестился.
— Хорошее мсто здсь, — сказалъ онъ. — Моя дочурка, изволите знать, вотъ тоже тутъ по близости схоронена.
Онъ указалъ на зеленый холмъ, съ блымъ крестомъ и зеленой, огородной.
— Мн тоже отвели мсто… Въ разсрочку согласились… Выкланялся у отца Тихона, дай ему Господь здоровья… самъ вотъ и крестъ, и скамью, и ршетку смастерилъ…
— Ты, кажется, Михеевъ, чуть не живешь здсь…
— Гд же мн и жить, какъ не здсь… Только не жить бы, а лежать бы здсь надо, ваше благородіе…
Онъ тяжело вздохнулъ. Я отворилъ дверь ршетки и вошелъ къ себ за ограду.
— Ахъ, Власъ, Власъ, и не подмелъ сегодня сора, — сказалъ старикъ, глядя
Онъ на минуту прошелъ къ могил своей дочери, притащилъ оттуда метлу и началъ мести дорожки около моихъ могилъ.
— Проворенъ же ты, старикъ! — замтилъ я, смотря на его работу.
— Да, проворенъ, проворенъ, а мста нтъ… Старъ очень… Какъ скажешь года — никто и не беретъ… Не врятъ, что еще служить могу… Вотъ и питаюсь подаяніемъ… Что-жъ, не отъ лни…
— А теб сколько лтъ?
Онъ остановился и съ кроткой старческой улыбкой взглянулъ на меня.
— А сколько думаете, ваше благородіе?
— Право, не знаю…
— Парижъ бралъ, — отвтилъ онъ:- вотъ и посчитайте…
Я изумился.
— Полно!
— Право слово! Вотъ и контуженъ былъ тамъ въ голову.
Онъ снялъ фуражку и показалъ блый шрамъ, перескавшій вкось весь его загорлый лобъ.
— И въ руку контуженъ былъ, — продолжалъ онъ. — Лучше бы ужъ убили, да видно, такъ было Господу Богу угодно…
Я заинтересовался жизнью старика и сталъ разспрашивать его о его жизни, пригласивъ его ссть на скамью. Онъ неторопливо домелъ аллейку и прислъ, отирая проступившій на лбу пота. Онъ заговорилъ не спша, степенно и просто, такъ спокойно разсказывая о своемъ прошломъ, какъ-будто говорилъ о жизни совершенно чужого, даже мало знакомаго ему человка. Выйдя въ отставку не молодымъ уже человкомъ, онъ женился и занялся башмачнымъ ремесломъ; жена его была поденщицей.
— Душа въ душу жили и, нечего Бога гнвить, не голодали. Только не продлилъ ей Богъ вку, — разсказывалъ онъ. — Черезъ десять лтъ умерла, а я остался со своей двчуркой-дочерью… Шустренькая двочка была; точно цвточекъ цвла. Самъ я одинъ и растилъ ее. Опредлился я дорожнымъ сторожемъ на Николаевскую желзную дорогу, съ самаго ея основанія, и ничего, — зажилъ со своей дочуркой. Жаловаться не могу, еще десятокъ лтъ не видалъ горя. Правда, не легко жилось. Кормиться было трудно. Не весело тоже было въ лсу, да и жутко по зимамъ было. А все же жили, огородишко кое-какой развели. Зимой, бывало, я башмачничаю, стряпней да стиркой, всякимъ бабьимъ дломъ занимаюсь, дточка играетъ тута же, лепечетъ, все это ей разскажи да покажи, какъ и что. Бывало, начну, примрно, про походъ разсказывать, какъ мы француза били, а она: «А за что его, тятя, били?» — За то, говорю, что онъ русскихъ билъ. — «А, она говоритъ, за что русскихъ билъ?» — Потому, говорю, его императоръ Бонапартъ такъ веллъ. — «А, она говоритъ, зачмъ веллъ русскихъ бить?» — Это, говорю, дло не наше, а царское. — Занятная была двчоночка. Лтомъ, бывало, копается со мной въ огород, завидитъ поздъ, и кричитъ: «Тятя, поздъ», а сама флагъ въ руки, сбжитъ къ полотну и стоитъ, путь позду указываетъ. Помощница тоже!..
По старческому лицу скользнула такая усмшка, точно онъ въ душ переживалъ снова всю прелесть этихъ свтлыхъ дней жизни.
— Только разъ случись, во время заносовъ, всю ночь пришлось мн въ снгу простоять, не впервой, кажись, а продрогъ я и, никогда этого со мной не бывало, слегъ да такъ и проболлъ, почитай что три мсяца. Тутъ-то я кончилось мое счастье. Отказали мн отъ должности, потому и точно, какой же можетъ быть сторожъ дорожный шестидесяти лтъ да еще болящій. Перебрались мы съ дочуркой опять въ Петербургъ, сталъ я опять сапожнымъ дломъ заниматься… Только ужъ руки были не т, отъ морозовъ ли или отъ старости, только гибкости да проворства въ нихъ прежнихъ не было… Ну, и пришлось моей дочурк на два рта работать. А ей всего пятнадцать годковъ тогда было…
Старикъ вздохнулъ и смолкъ.
— Замужь-то разв не удалось выйти?
— Кто-жъ возьметъ, когда у двушки на рукахъ отецъ, котораго кормить надо? Да къ ней и подступиться было не легко. Дичкомъ она въ лсу выросла, со мной ласкова, какъ голубь, а чужихъ людей боялась, это всхъ сторонилась. И то сказать, прежде одни жили, а когда попала она въ Петербургъ, насмотрлась она на такихъ людей, что лучше бы ихъ и совсмъ не видать… Вы, ваше благородіе, не знаете, что за люди по подваламъ да по угламъ живутъ. Пьянство, дебошъ, драки, сквернословіе… На первыхъ же порахъ одна баба чуть не продала мою дточку одному купцу-лабазнику. Сироту погубить хотлъ, на красоту польстившись. Она вдь у меня загарышъ-загарышъ, а красавицей была, извстно на вольной вол въ лсу выросла. И не будь моя двочка дичкомъ или не явись къ ней этотъ купецъ въ пьяномъ вид, не напугай онъ ее своимъ безобразіемъ, и погибла бы; безпремнно погибла бы, потому что гд-жъ двочк знать, что къ чему ведетъ. Богъ, всхъ насъ, сирыхъ, Заступникъ, спасъ. Честной осталась…