Министр любви [сборник рассказов]
Шрифт:
— Если вы насчет ремонта, профессор, то при всём уважении к вам раньше апреля не получится.
— Я насчёт рукописи, — сказал Шац и показал на пакет. — Старый друг мой, писатель, написал повесть о евреях Ленинграда. Если её обнаружат — его арестуют. А у вас обысков не бывает. Засуньте её куда-нибудь подальше.
— Мы ей засунем, профессор, — сказал Паша, — но следующую брошюру прошу принести днём. Нам с Тоней к семи на работу…
Они спрятали рукопись в стенной
Через несколько ночей вновь постучали. В дверях стоял лохматый мужчина, в промокшем китайском плаще.
— Я — от Перельмана, — тихо произнёс он.
Среди двух евреев, известных Паше, Перельманов не было.
— Простите, — зевнул он, — не знаю такого.
— Это автор рукописи «Евреи Ленинграда». Мне сказали, что вам можно доверять, что вы — честные люди.
— Можно, — вновь зевнул Паша, — но лучше доверять днём.
— Днём с этим прогуливаться опасно, — лохматый достал свёрток.
— Опять о ленинградских евреях, — удивился Паша, — сколько их здесь?
— О Палестине, — доверчиво сообщил лохматый и выбросил вперёд руку:
Струись к Сиону, Иордан,
Беги вдоль бабушки Рахели…
Вы представляете, куда я поеду, если они ко мне придут?? Я вас прошу — сохраните до лучших времён.
Паша забросил стихи на антресоли, завалил их прошлогодним картофелем.
На следующую ночь в дверях стоял белёсый человек, в кепочке, с огромной картиной в руке.
— «Хасиды, обсуждающие Тору», — объяснил он, — писал три года. Два обыска у меня уже было, но картина хранилась у друзей. Вчера их арестовали. Я слышал, что вы — порядочные люди… Может, поможете?
— Простите, — извинился Паша, — но я никогда не слышал такой национальности — хасиды…
— Это — евреи, — объяснил белёсый.
— Опять, — вздохнул Паша.
— Да вы не волнуйтесь. — занервничал белёсый, — это замечательные люди. Я вам гарантирую. Они всегда веселы, танцуют, поют, пьют.
— Пьют — это хорошо, — согласился Паша. — Но если они такие прекрасные — почему за них должны посадить?
— Спросите это у них, — художник показал на потолок.
— Может, они не воевали? — уточнил Паша.
— Нет, — подтвердил художник, — не воевали.
— Значит, за это…
Хасидов они спрятали за портретом Сталина…
Видимо, слухи о порядочности Паши и Тони разнеслись по городу — почти каждую ночь в дверях появлялся какой-нибудь еврей — композитор с оперой «Абрам и Сарра», драматург с трагедией «Пурим в Москве», философ с трактатом «Почему я еврей».
Были забиты шкафы, антресоли, сундуки и потёртый картонный чемодан.
Вскоре появился Фима с люстрой семнадцатого
— Какое отношение имеет люстра к евреям? — не понял Паша. — Почему её надо прятать?
— Потому что при обыске её конфискуют быстрее, чем книги и картины, — объяснял Фима. — А она блистала в Пале Рояль при Людовике 15–м.
Паша не знал, что такое Пале Рояль и что это за тип такой, Людовик, но затолкал люстру под кушеточку и накинул на неё половую тряпку…
Морис Вениаминович в четыре утра привёз пианино, его засовывали в
пашину комнату через окно. Разбудили полдома.
Утром появился Лисицын.
— Пианино купили? — подозрительно спросил он.
— Так уж получилось, — объяснил Паша. — Тоня вздумала учиться.
— Турецкий марш? — почему-то спросил отставник.
— Вот именно, — согласился Паша.
— Так — так, — задумчиво постучал пальцами по крышке Лисицын, — когда выучится — пригласи…
Шейнер притащился со скрипкой за пазухой.
— Гварнени, — объяснил он, — цены нет… Век буду обязан.
Скрипку повесили на стену…
— А это зачем, — спросил Лисицын, — тоже для Тони?
— Для меня, — сказал Паша, — «Барыню» хочу разучить.
— Еврейский инструмент, между прочим, — заметил Лисицын, — пока мы на фронте кровь проливали, они, понимаешь, на скрипочках Турецкий марш наяривали…
Пейсах Александрович приволок три тома из коллекции Любавического ребе.
— Кладезь мудрости, — сообщил Пейсах Александрович, — сохраните, иудаизм вас не забудет.
— Мы с ним не знакомы, — пожал плечами Паша, но переплёл фолианты в обложки полного собрания сочинений Сталина и водрузил на пианино.
В тот же день Лисицын хотел одолжить второй том, но Паша выхватил его из лисицынских рук и заорал, что в настоящее время он сам его изучает и конспектирует, и даже забросил разучивание «Барыни»…
Евреи меж тем шли сплошным потоком — стены пашиной комнаты были завешаны серебряными магендовидами, повсюду стояли миноры, посреди комнаты высился семисвечик из далёкого города Кордовы. Лисицын подозрительно оглядывал предметы еврейского культа.
— Откуда у тебя всё это? — спрашивал он.
— Братан привёз, — врал Паша, — из Киргизии.
— Он у тебя что, в буддизм ударился?
— Нет, просто увлекается народным искусством братского киргизского народа.
— Киргизского…, — хмыкнул отставник и ушёл…
Наконец, прибыл Рува — маленький, рыжий, пейсатый. Он притащился в пять утра.
— Я изучаю Герцля, — шёпотом сообщил он.
— Очень приятно, — сказал Паша, — классик марксизма?