Мир сновидений
Шрифт:
HEIN"AKUUN LAPSI
Проза
КОСОЛАПЫЙ
Рождественская
Как-то раз на исходе зимы господа с железнодорожной станции отправились на медвежью охоту.
Охотники подобрались самые разные, и с рогатинами, и с ружьями, был даже некий господин в очках из Хельсинки — поскольку кроме добычи медведя предполагалось заснять серию кадров для «Живых картин» [11] .
11
«Живые картины* — так иа заре кинематографии называли в Финляндии кино.
Проводниками были местные лыжники, которые загодя берлогу топтыгина обложили и потом за много сотен марок господам продали. Но, хотя вознаграждение уже было им обеспечено, они в своем воодушевлении отнюдь не отставали от остальной компании.
Ехали на десяти упряжках, сперва широкими проселочными дорогами, потом все сужающимися лесными тропами. К концу пришлось остановить лошадей.
Проворно встали на лыжи и подошли к медвежьей берлоге.
Вон она, на склоне под выступом скалы, в самом что ни на есть густом буреломе.
Окладчики указывали на нее лыжными палками. Спустили собак, выстроились полукругом перед входом в берлогу.
Улюлюкают, рогатинами тычут — не выходит топтыгин.
Собираются уже костер под берлогой раскладывать. Но тут вдруг снег вздымается столбом в воздух — и вот он, царь леса, перед ними.
Глухо взревев, встает на задние лапы, бросается на лес рогатин и ружей. Падает. Киношник захлопывает свой аппарат, и дело сделано.
Но еще не совсем. Окладчики, по-прежнему воодушевленные больше всех, уверяют, что добыча на этом не закончилась.
— Там еще, там еще что-то есть! — твердят они, указывая на вход в берлогу.
Поскольку господа вроде бы не верят, один окладчик решительно скидывает тулуп на снег и ползет внутрь берлоги с ножом в одной руке и электрическим фонариком в другой.
Остальные напряженно ждут.
— «Хлююупиуп!» —
— Ну что? Ну что? — вздрогнув от неожиданности, кричат охотники. — Есть там кто-нибудь?
— Медвежонок тут. Зыркает из угла, точно цаца какая.
— Живым возьмешь или подсобить?
— Да живьем возьмем.
Взяли его живым. Триумфальным шествием возвращались домой — старый медведь на носилках, маленький — в санях под пологом.
Вечером устроили торжественные поминки по старому лесному царю. И зашел у господ за столом разговор о судьбе юного Мишутки, который для поднятия праздничного настроения лежал в углу залы в большой корзине, посаженный на собачью цепь с ошейником.
— Мне там, в Хельсинки, с ним делать нечего, — объяснял очкастый. — Можете держать его здесь, в глуши, в свое удовольствие.
— Наверное, с ним хлопот не оберешься? — осторожно спросил начальник станции, высокий, худой, строгого вида господин.
Но младшие помощники, у которых Мишутка уже успел попасть в любимцы, уверяли, что от Мишутки не будет в доме никакой помехи и что они с удовольствием поселят его на своей половине.
— Ну тогда ладно! — решил начальник станции. — Пускай пока остается у нас. Ведь его можно и потом пристрелить, если он начнет… того… слишком буйствовать.
Мишутка остался в доме и понемногу привык к людям.
Вначале в его мозгу было не так уж много четких мыслей. Только смутные воспоминания о каком-то темном и мягком месте, откуда его внезапно выдернули в слепящую белизну.
Прежде всего ему хотелось есть и пить. Но еще много дней он есть не умел, хотя перед ним и клали разные лакомства. Молоко и мед он все-таки попробовал.
— Да он еще станет настоящим косолапым! — смеялся телеграфист, молодой веснушчатый студент, похлопывая медвежонка по спине. — Ему только сладенькое подавай!
— Из Мишутки вырастет мужчина, — подхватил бухгалтер, пухлый красноносый господин, посмеиваясь над ним. — Скоро он и выпивать начнет!
— А что, станет он водку пить?
Этот вопрос разрешили быстро. Залили Ми-шутке в глотку рюмку, и он сразу же после того, как, кривясь, проглотил, высунул язык и попросил еще.
— Гляди-ка, постреленок! — смеялись господа. — Ну, на этот раз хватит тебе.
Мишутка пробыл всю весну и лето у станционных господ.
Скоро для него не требовалось больше ни цепочек, ни ошейников. Он научился понимать свое имя и приходить на зов. Он научился забираться на колени и давать играть с собой. Знал, что за это всегда получит молока, меду или сахару.
Водки ему перепадало лишь изредка, когда у них бывали в гостях господа из деревни. Но тогда ему приходилось показывать свои лучшие штуки.
Тогда он танцевал1 Становился на задние лапы и уморительно кувыркался, а все гости просто помирали со смеху.
Отчасти он делал это нарочно, заметив, что веселит гостей, и зная, что этим заработает новые лакомства. Отчасти же крепкий напиток действовал на него таким образом, что он ощущал внезапный прилив радости, а лапы сами собой отрывались от земли.